линию, выдававшую непоколебимое упорство. Глаза Джона, по всем стандартам, были слишком крупными для его лица, из-за чего оно всегда имел как будто кошачье или ястребиное выражение, которое низкие, выдающиеся вперед брови только подчеркивали, но оно зачастую совершенно терялось за озорной, почти мальчишеской улыбкой. Белки глаз Джона были практически невидимы. Зрачки были огромными. Странные зеленоватые радужки обычно казались лишь тонкой каймой. Но под тропическим солнцем зрачки сжимались до размера булавочных головок. В итоге, глаза его являлись самой очевидной его «странностью». Взгляд его, вместе с тем, обладал той же странно подчиняющей силой, что описана в деле Виктора Стотта. Или, скорее, чтобы почувствовать его влияние, человек должен был уже узнать кое-что о том грозном духе, что скрывался за ними.

Глава II Ранний период

У отца Джона, Томаса Уэйнрайта, была причина полагать, что давным-давно испанцы и марокканцы оставили свой след в его крови. И действительно, в чертах его лица было что-то, от романских и даже арабских народностей. Все признавали, что он обладал блестящим умом. Но он отличался странностями, и многими почитался за неудачника. Медицинская практика в небольшом городке на севере страны давала слишком мало возможностей проявить его таланты, и предостаточно — не поладить с окружавшими его людьми. На его счету было несколько замечательных исцелений, но ему недоставало врачебного такта, и его пациенты не чувствовали к нему того доверия, что так необходимо для успеха доктора.

Его жена была примером такого же смешения, что ее супруг, но иных кровей. Она происходила из шведских земель, среди ее предков, среди прочего, были финны и лапландцы. Она обладала типичной для скандинавов внешностью: крупная флегматичная блондинка, которая даже в почтенном возрасте привлекала взгляды молодых мужчин. Именно увлечение ею сделало меня в молодые годы другом ее мужа, а позднее — рабом ее более чем развитого сына. Некоторые говорили, что она была не более, чем «великолепным женственным животным» — глупой на грани идиотизма. Конечно, в беседах с ней порой начинало казаться, что разговариваешь с безответной коровой. Тем не менее, она вовсе не была дурой. Ее дом всегда содержался в идеальном порядке, хотя казалось, что она не особо об этом заботится. С одинаковым бездумным мастерством она справлялась и с достаточно непростым характером супруга, который звал ее Пакс^[4]. «Такая умиротворяющая» — пояснял он. Как ни странно, ее дети тоже подхватили это прозвище. К отцу же они неизменно обращались «Док». Двое старших детей нередко посмеивались над наивными представлениями Пакс об окружающем мире, но всегда ценили ее советы. Джон, который был младше них на четыре года, однажды сказал кое-что, предполагавшее, что все мы недооценивали Пакс. Однажды кто-то сделал замечание о ее поразительной тупости. Тут же раздался тревожащий смех Джона, и он ответил:

— Никто не замечает того, что интересно Пакс. Поэтому она просто ничего не говорит.

Рождение Джона стало серьезным испытанием для этой великолепной самки. Она вынашивала плод на протяжении одиннадцати месяцев, пока врачи не решили избавить ее от бремени во что бы то ни стало. И все же, когда ребенок появился на свет, он выглядел как гротескный семимесячный зародыш. Лишь с большим трудом удалось сохранить его жизнь, поместив в специальный инкубатор. Только через год после рождения было решено, что в этом искусственном чреве больше не было необходимости.

В те первые годы я частенько видел Джона, так как между мной и его отцом, несмотря на разницу в возрате, возникла необыкновенная связь, основанная на общих интересах. И, возможно, на общем восхищении Пакс.

Я отлично помню свой ужас и отвращение, когда я впервые увидел объект, который они называли Джоном. Было невозможно представить, что этот неподвижный бесформенный кусок плоти сможет когда-нибудь превратиться в человеческое существо. Он был похож на какой-то непристойный фрукт, нечто скорее растительного, нежели животного происхождения, невзирая на редкие бессознательные всплески активности.

Когда Джону исполнился год, он был похож на обычного новорожденного младенца, но его глаза оставались закрытыми. В восемнадцать месяцев он открыл их — как будто целый город, спавший до этого момента, внезапно пробудился к жизни. Это были необычайные для ребенка глаза, как будто на них смотрели под увеличительным стеклом: каждый огромный зрачок как устье пещеры, радужка похожая на тонкий ободок — яркое изумрудное обрамление. Поразительно, как два черных отверстия могут быть полны жизнью! Вскоре после того, как он открыл глаза, Пакс стала звать своего необыкновенного сына «Странный Джон». Она произносила эти слова с особенной нежной интонацией, которая, как будто бы вовсе не меняясь, выражала порой любовное оправдание странности этого создания, порой — вызов, порой — торжество, и временами — благоговение. Прилагательное осталось с Джоном на всю его жизнь.

С этого мгновения стало очевидно, что Джон — личность, и при этом вполне осознающая себя. Проходила неделя за неделей, и он становился все более активным и все сильнее заинтересованным окружающим его миром. Первое время он все время был занят собственными глазами, ушами и конечностями.

В следующие два года тело Джона развивалось медленно, но без происшествий. С кормлением неизменно возникали проблемы, но к трем годам он выглядел достаточно здоровым ребенком, пусть и странным и невероятно отстающим в развитии от своего возраста. Эта отсталость невероятно расстраивала Томаса. Пакс же, напротив, настаивала, что большинство детей росло слишком быстро.

— Они не дают своим мозгам как следует развиться, — объявляла она. Несчастный отец только качал головой.

В то время, когда Джону было пять лет, я обычно видел его практически каждое утро, когда проходил мимо дома Уинрайтов по дороге на железнодорожную станцию. Он обычно лежал в своей коляске в саду и сражался со своими конечностями и голосом. Издаваемые им звуки казались мне невероятно странными. Они каким-то неясным образом отличались от тех, что издают обычные дети так же, как крик одного вида обезьян отличается от крика другого вида. Нежное лопотание было полно неожиданных оттенков и причудливых вариаций. Едва ли можно было поверить, что перед вами отсталый ребенок четырех лет. По его поведению и внешности можно было предположить, что это невероятно развитый шестимесячный младенец. Он слишком хорошо осознавал окружающий мир, чтобы быть отсталым, хотя его внешность совершенно не соответствовала возрасту.