так мягко, словно лишь разок прошелся он акварельной кисточкой, только намечая, какие положить краски. Попутный грузовик колхоза вез со станции шифер, водитель, сумрачный и немолодой, оказался человеком неразговорчивым, и Сторожев был даже рад, что можно в молчании созерцать прелесть еще нежно полусонной природы. Зимой вдова художника Белицкого обратилась к московским художникам с письмом. В письме этом, написанном старческим, однако еще твердым почерком, Белицкая писала, что давно хочет передать дом, принадлежавший некогда ее мужу, объединению художников, с тем чтобы они приезжали сюда на летние или даже на зимние этюды: природа вокруг хранит все красоты средней русской полосы, и свою известную картину "Россия" ее муж писал именно в этих местах. При доме есть его большая мастерская, где художники смогут работать в плохую погоду, хранится и ряд работ Белицкого, дорогих ей по памяти, но в недалеком будущем она хочет передать их в областную картинную галерею. Занимаясь искусством, Сторожев глубоко привык понимать сложный мир художников с их чувством красок и настроениями, которые, собственно, и определяют музыку живописи. Неразговорчивый шофер, узнав о цели приезда Сторожева, неожиданно оказался ценителем художеств. — Давно пора обратить внимание, — сказал он наставительно. — Я к Таисии Арсентьевне сам нередко захаживаю… зимой она только одну комнату топит, в мастерской мороз, а я, между прочим, сомневаюсь, чтобы мороз был картинам на пользу. Так что, если есть возможность оказать содействие, то рекомендую. Таисия Арсентьевна Белицкая оказалась совсем сухонькой, совсем легкой старушкой, словно осталась лишь оболочка от некогда статной, красивой женщины; но и сейчас ее черные, гордо раскиданные брови и несколько античный профиль лица сохраняли нестираемые временем черты артистичности. — Я очень признательна вам, что вы приехали, — сказала она надтреснутым, низковатым голосом, — у меня душевная потребность осуществить поскорее мое намерение, да и годы подгоняют меня. Дом был небольшой, но весь его верхний этаж занимала мастерская, и с той стороны, где она была целиком застеклена, открывался столь широкий вид на поля и долы и на далекие леса на горизонте, что Сторожев минуту постоял в молчании. — Россия, — сказала женщина. — Да, и прекраснейшая при этом, — отозвался он. — Вы с творчеством Алексея Денисовича хорошо знакомы? — спросила женщина, когда они сели в застекленном "фонарике", видимо, некогда излюбленном месте художника, напомнившем такое же излюбленное место Чайковского в его доме в Клину. — Да, я люблю его вещи, — ответил Сторожев. Она испытующе, как бы раздумывая, поймет ли он истинную глубину ее мысли, посмотрела на него. Однако его темноватое, словно старинного письма, лицо, с двумя складочками над прямым тонким носом и с твердым взглядом внимательных глаз, внушило ей доверие. — Мне в картинах моего мужа всегда дороже всего было чувство России… может быть, потому, что я сама родилась в этих местах и привыкла понимать природу. Отец Алексея Денисовича был агрономом, а все последние годы своей жизни муж никуда не уезжал отсюда, учил детей колхозников живописи. Вы имя Василия Лапушкина, наверно, слыхали… тоже сын одного из наших колхозников. — Не знал, что Лапушкин из ваших мест, — сказал Сторожев, вспомнив поэтический пейзаж молодого художника на одной из выставок. — Хотите на некоторые работы моего мужа взглянуть? У меня ведь хранятся все его подготовительные этюды к картине "Россия". Вот это наши Холмы, — и женщина подвела его к висевшему напротив застекленной стены этюду. Мягкие округлые холмы со своим зеленым травянистым покровом уходили к горизонту, была в них какая-то беспредельность России, беспредельность, грустная вековой своей бездейственностью, словно и осуждены были эти холмы лишь мягко круглиться, напоминая о минувших веках, и кучевые облака тоже своими вековыми дорогами плыли над ними… На другом этюде изображены были на фоне невеселого осеннего неба пасущиеся крестьянские лошади на лугу, а рядом висел этюд ветряной мельницы, похожей на избушку на курьих ножках, с заплатанными поникшими в безветрии крыльями. — Больше всего, однако, я люблю этот портрет. В нем, по-моему, Алексею Денисовичу удалось передать всю скорбь прошлого, — сказала женщина. — В наших селах вокруг, наверно, уже двести лет занимаются плетеньем корзин, а прежде плели и лапти. Портрет рано поблекшей девушки назывался "Вековуха". Так, видимо, и состарилась она над ивовыми прутьями, когда-то миловидная рослая девушка, утомленно оторвавшаяся на миг от своего плетения, чтобы взглянуть в окно с вечереющим небом за ним. — Отличная вещь, — сказал Сторожев не сразу. — Не отдавайте эти работы в разные места… пускай они висят где-нибудь рядом под общим названием, скажем, "Картины России". Он понимал, что женщине близки эти работы не только из-за искусства, с каким они написаны, и не только потому, что человек, писавший их, любил ее и она любила его, но и потому, что заключено было в них грустное раздумье художника над бездействием родной природы с заросшими полевыми васильками холмами и мельницами, искавшими попутного ветра, подобно ветрилу в океане… Потом женщина показала ему и весь дом, где одновременно могли бы жить и работать несколько художников, и для них найдутся кисти и даже загрунтованные холсты. — Видимо, действительно, прекрасны ваши места, — сказал Сторожев позднее, когда они снова сели в "фонарике". — А вы прошлись бы, — предложила женщина, — обедать мы с вами будем в четыре часа, так что времени у вас много. А вечером посумерничаем, теперь смеркается поздно, а лучше наших деревенских сумерек ничего и не придумаешь. — Что ж, пожалуй, правда, поброжу немного, — согласился он. Свежий апрель лежал над полями, сейчас же за садом со старыми яблонями начинались пахотные земли, проселок между ними уже подсох и чуть пылил, а когда Сторожев поднялся наверх из сыроватой лощины, то сразу узнал те самые холмы, которые написал в свое время Белицкий. Только на его этюде они были луговыми, оливково-зелеными, а теперь лиловатого глубокого тона поднятой земли, сменив свои вековые луга на пахоту. Леса в далекой глубине стояли еще голые, однако видно было, что нужны лишь один-два сильных весенних дождя, и они сразу зазеленеют. Но было на этом просторе еще нечто, мужественно дополнявшее его: по холмам, до самого горизонта, то спадая, то поднимаясь, шли мачты с проводами высокого напряжения, они энергично шагали куда-то, уже столь твердо вписанные в пейзаж, что его нельзя было без них и представить себе. А на гребне одного из холмов стоял трактор, это было, может быть, то самое