- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (70) »
Наташе
1
Все это случилось давно-давно, когда деньги называли червонцами, жили без паспортов, кино смотрели по частям, боролись с волокитой, трамбовали бетон ногами, мастерили детекторные радиоприемники, когда в моде были штиблеты фасона «шимми» и на базарах продавали занимательную игрушку: «борьба Маркса с торгашами». В те далекие времена, когда были еще живы изобретатель граммофона Томас Альва Эдисон и великий художник Репин, а Маяковский дописывал поэму под названием «Хорошо», ревизор международных вагонов прямого сообщения Зиновий Мартынович Таранков прибыл домой выпивши. Прибыл он среди ночи и с клеткой. В клетке бились два голубя. Хотя ревизор долго плутал под дождем, клетку он все-таки дотащил и положил на кровать в ноги. Проснулся он от голубиного гуркования. В памяти всплыла вчерашняя пирушка, длинная карточная баталия, сперва преферанс, потом «по носам». Хозяин проигрался в пух и в прах и вместо выигрыша всучил сильно выпившему ревизору голубей. Припомнив всю эту чертовщину, Таранков выплюнул изо рта перышко и велел сыну убрать клетку с глаз долой. Сына Таранкова во дворе звали Таракан. Таракан никогда не смеялся. Лицо его казалось костяным. Сколько ему было лет, тринадцать или четырнадцать, — отец не помнил, а сам Таракан не знал. Мать его оставила в наследство сыну зеленоватые, золоченые глаза и сбежала с дутовским есаулом куда-то в Харбин. Таракан был мальчишка тщедушный, но отчаянный. Все знали, что где-то на себе он прячет острый как бритва самодельный кинжальчик — «перышко», — и без нужды к нему не приближались. Таракан вынес клетку с голубями во двор. — Митька, смотри-ка, — простонал вымазанный чернилами Коська. — Вот это так крем-бруле! Долговязый Коська знал множество красивых выражений: «Крем-бруле», «Я по-прежнему такой же нежный» и даже «Лиловый негр мне подает пальто», но применял их не всегда к месту. Парень он был туповатый и считал, что в Америку ездят на поезде. Вместе с мальчишками подошла поглядеть на голубков и шестилетняя Коськина сестренка Машутка, замечательная тем, что почти со дня своего рождения носила дамскую шляпу с большим зеленым пером. Ребята любовались голубями. Только Славик сидел на корточках возле помойки и, притворяясь занятым, выковыривал щепкой из земли винтовочный патрон. Среди дворовых ребят царили твердые правила и обычаи. Например, дома рубли назывались рублями, а во дворе — хрустами. Перед дракой обязательно надо было засучить рукава. Слабый должен беспрекословно слушаться сильного. Всем было известно, кто кого должен бояться. Машутка боялась Митю, Митя боялся Коську, а дылда Коська, хотя ему и стукнуло пятнадцать лет и у него уже была дама сердца, боялся Таракана. Славик боялся всех, даже Машутку. Только что получив от Коськи ни за что по уху, он решил выказать гордость и некоторое даже чувство собственного достоинства. «Сейчас позовут, — думал он, — а я скажу: „Благодарю вас… Мне некогда. Ко мне с минуты на минуту придет учительница музыки… Кроме того, у меня будет день рождения, и мне подарят турманов не хуже ваших“». Но его никто не звал, к сожалению. Некоторое время ребята смотрели, как Таракан выправляет погнутые прутья клетки. Потом Коська спросил: — Ты чего это делаешь? — Стригу шерсть с черепахи, — ответил Таракан. Зрители почтительно помолчали. Конопатый до самых ушей, будто заржавленный, Митя протянул загадочно: — А я знаю, где сетку для голубятни стырить! Водить голубей была его заветная мечта. — Думаешь, Таракан сам не знает? — сказал Коська. — Голубей гдей-то унес, так сетку и подавно унесет. Таракан чего хочешь стырит. Примитивная лесть не подействовала. Таракан в беседу не включался. — А голуби дорогие. Чистые, — сказал Коська. — Ясно, чистые. Трубачи, — согласился Митя и, чтобы понравиться Таракану, добавил: — Три хруста — пара. Не меньше. — Ну да, три, — возразил Коська, — Пять хрустов. Мальчишки выжидали. Митя понимал, что кого-то из них Таракан обязательно должен взять в напарники. На общем дворе, куда выходит не меньше шестидесяти окон, одному человеку голубей не уберечь. — Вот ты, Коська, заладил: «Пять хрустов, пять хрустов», а не знаешь, почему трубача называют трубачом. А я знаю, — похвастал Митя. — И я знаю. — Почему? — Потому. — А почему? — Потому что они трубят. — Ты что — очумел? — А чего? Раздувают зоб и трубят нутром. — Трубач залетает на небо и падает оттудова камнем, — снисходительно объяснил Митя. — Падает и перекувыркивается. И, не разобравшись, может угодить в трубу. Потому и называется трубач. Ребята посмотрели на Таракана. Он и на этот раз не изъявил желания включиться в беседу. — Я так считаю, что голубятню надо ставить на крыше. С нашей крыши всех голубятников видать. — Это правда, — добавил Коська. — С нашей крыши всех голубятников видать. Таракан не отозвался и на это разумное соображение. Он вычистил клетку и собрался уходить. И тут Коська не выдержал: — Таракан, прими, а-а-а!.. — заныл он, как нищенка. У него ломался голос. Он ныл то басом, то тенором. Таракан скрестил руки на груди — принял позу, как известно со времен Бонапарта, ничего доброго не предвещавшую. — А кто пожалел пирога с визигой, когда Таранков согнал меня с квартиры и я голодовал три дня, как собака? — вопросил Таракан. Он называл родного отца не иначе как по фамилии. — У нас пирогов сроду не пекут, — сказал Коська. — У нас и печки нет, чтобы пироги печь. — Чужому побирушке и то подают, когда он голодует, а тут свой же кореш застывает от холода-голода, выгнатый родителем из дома… — голос Таракана дрогнул. Как истинный атаман, он любил посентиментальничать. — Свой же кореш застывает от холода-голода, а они куска не вынесут. А ну, давай отсюда! — взъярился он внезапно. Митя мигом отлетел к черному ходу и сказал с крыльца: — Двор не твой. Двор народный. Он потоптался на крыльце. — Пошли к нам, Коська! Ну его, с его голубями! Пошли, меду пошамаем. Минут через пять ребята высунулись из окна третьего этажа. Оба держали ломти хлеба, залитые медом, на растопыренной пятерне, как блюдца. — Разве это голуби, — сказал Митя из окна. — Вот у Самсона голуби так голуби.- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (70) »