шли вперед по колено в крови, — и тщетно пастор пытался пробудить в мальчике сочувствие к тем, в чьей крови они шли.

Иной раз пастору приходило в голову: не лучше ли было бы с самого начала занять молодую голову мирными мыслями и картинами, а не описаниями борьбы жадных до добычи королей и не рассказами о коварных убийствах и нападениях, которыми была полна жизнь наших предков. Но потом он вспоминал, что ведь и сам он изучал в детстве то же, что Ансгариус, следовательно, так и полагается. Ансгариус все равно вырастет мирным человеком — разве он сам не стал им?

— Все в руке господней, — сказал пастор с убеждением и снова принялся за проповедь.

— Папа, ты сегодня, кажется, совсем забыл о завтраке? — В дверях показалась белокурая головка.

— Да, Ребекка, ты права! Я действительно запоздал на целый час, — ответил пастор, выходя из своей комнаты.

Отец с дочерью сели за стол вдвоем. Ансгариус по субботам мог располагать своим временем как хотел, — пастор в этот день был занят своей проповедью.

Трудно было бы найти двух людей, больше подходивших друг к другу и связанных более глубокой дружбой, чем пастор и его восемнадцатилетняя дочь. Она выросла без матери. Но у ее мягкого, добросердечного отца было столько женственного в характере, что девушка, вспоминая бледное улыбающееся лицо матери, думала о своей утрате скорее с тихой грустью, чем с острой тоской.

И, с другой стороны, она, подрастая, все больше и больше заполняла пустоту, возникшую в душе пастора; и всю свою нежность, слившуюся после смерти жены с печалью и тоской, он перенес на юную женщину, выросшую у него на руках, и боль смягчилась, душу наполнило умиротворение.

Поэтому он почти заменил ей мать. Он учил ее познанию жизни в духе своих спокойных и чистых идеалов. Ограждать и оберегать ее нежную и тонкую душу от всего низменного, вносящего в мир тревоги и смятение, делающего жизнь опасной и трудной, — вот что стало лучшей из его жизненных целей.

Когда они стояли на холме возле усадьбы и смотрели на бурное море, он говорил:

— Взгляни, Ребекка! Такова жизнь: беспокойно снуют в этом мире люди, низменные страсти вздымают и низвергают утлую ладью и, наконец, выбрасывают на берег разбитые обломки. Лишь тот, кто оградит свое чистое сердце прочным валом, сможет противостоять буре, — и волны бессильно разобьются у его ног.

Ребекка прижималась к отцу: рядом с ним она чувствовала себя спокойной и уверенной. В его словах была такая ясность, что когда она задумывалась о будущем, ей казалось, будто впереди сияет свет. Он отвечал на все ее вопросы. Ничто не казалось ему настолько великим или настолько ничтожным, чтобы он не стал говорить с нею об этом. Они делились своими мыслями легко и просто, почти как брат и сестра.

Только одна тема представляла исключение. Со всеми другими вопросами она прямо обращалась к отцу. А здесь она шла кружным путем, обходя нечто такое, мимо чего она сама все же никогда не проходила.

Ребекка знала, как сильно горевал отец, и понимала, какого счастья он лишился. С глубоким состраданием следила она за изменчивыми судьбами влюбленных в книгах, которые она читала вслух в зимние вечера. Она угадывала сердцем, что любовь — источник величайшего счастья — может также причинить и жестокую боль. Но кроме несчастной любви существовало еще нечто другое — нечто страшное, чего она не понимала. В раю любви мелькали, как ей порой казалось, темные тени — униженные и позорные. Говоря о любви, иногда вместе с этим святым словом называли самый страшный позор и величайшее несчастье. Среди знакомых ей людей случалось временами такое, о чем она даже не смела думать; и когда отец сурово, но осторожно говорил об испорченности нравов, ей долгое время неловко было взглянуть на него.

Пастор замечал это и радовался. Какой чистой, какой невинной он ее вырастил! Он отдалил от нее все, что могло бы нарушить ее детскую невинность, и поэтому душа ее была подобна сияющей жемчужине, к которой не пристанет никакая грязь.

О, хоть бы она навсегда осталась такой, как сейчас!..

Пока он сам оберегал ее, ничто дурное не могло бы ее коснуться. Если же он уйдет из этого мира, то у нее ведь останется оружие для жизненной борьбы, которое он ей дал, и оно пригодится ей, когда пробьет час. А час борьбы, конечно, пробьет. Пастор смотрел на дочь взглядом, которого она не понимала, и говорил с глубокой уверенностью:

— Да, да, все в руке господней!

— Тебе сегодня некогда погулять со мной немного, папа? — спросила Ребекка после завтрака.

— Да нет, я, пожалуй, с удовольствием пройдусь. Погода чудесная, а я работал так усердно, что проповедь почти совсем готова.

Они вышли на каменные ступени главного входа, обращенного в ту сторону, где стояли остальные постройки. Усадьба пастора отличалась одной особенностью: проезжая дорога, которая вела в город, пролегала прямо через двор. Пастору это было не по душе, потому что он превыше всего ценил покой и тишину, а даже в этом захолустье на дороге в город чувствовалось некоторое оживление.

Но для Ансгариуса небольшое движение на дороге являлось постоянным источником волнующих ситуаций. Пока отец с дочерью стояли на ступенях и обсуждали, пойти ли им по дороге или через вересковую поляну спуститься к берегу, юный воин взбежал по склону наверх и бросился на двор. Он раскраснелся и запыхался. Буцефал скакал галопом. У самых дверей дома Ансгариус остановил своего коня таким сильным рывком, что в песке остался глубокий след. Размахивая мечом, он закричал:

— Они мчатся сюда! Они мчатся!

— О ком ты говоришь? — спросила Ребекка.

— Фыркающие вороные кони и три боевые колесницы, полные вооруженных воинов.

— Что ты болтаешь! — строго сказал отец.

— Едут три коляски, в них люди из города, — сказал Ансгариус, смущенно улыбаясь, и слез со своего коня.

— Пойдем домой, Ребекка, — сказал пастор. Но в ту же минуту на холм рысью взбежали первые лошади. Здесь, конечно, не было фыркающих коней. И все же залитые солнечным светом коляски, выпорхнувшие на дороге одна за другой, а в них веселые лица и яркие краски одежды, — все это представляло собой красивое зрелище. Ребекка невольно остановилась на пороге дома.

В первом экипаже на заднем сиденье разместились пожилой господин и дородная дама, а на переднем — молодая дама и господин, который в эту минуту встал и, извинившись перед дамой на заднем сиденье, повернулся лицом вперед и стал смотреть мимо кучера.

Ребекка засмотрелась на него, сама того не замечая.

— Как здесь чудесно! — воскликнул молодой человек.

Усадьба пастора стояла на крайнем холме возле самого моря, и перед тем, кто