на том конце света, приезжает сюда, обкрадывает своего хозяина, убегает от жены, разоряет меня и Найну — он разорил меня, это факт — и умирает от руки дикарки, в действительности ничего про него не знающей. Какой в этом смысл? Где ваше провидение? Какая от этого польза? Мир — надувательство! Надувательство! Почему я должен страдать? Что сделал я, чтобы так обращались со мной?
Выкрикнув все свои вопросы, он замолчал. Человек, который должен был быть профессором, сделал большое усилие, чтобы внятно произнести слова:
— Мой дорогой друг, разве вы… вы не видите, что сам… самый ф… факт вашего сущест… вования в… вреден… Я всех вас люблю… люб… лю…
Он упал на стол и закончил свое замечание неожиданно протяжным храпом.
Олмэйр пожал плечами и снова отошел к перилам. Он пил свой собственный, продаваемый им джин очень редко, но когда пил, то довольно было совсем ничтожного количества, чтобы восстановить его против всей системы мира. И теперь, перегнувшись через перила, он безобразно орал в темноту, обращаясь к далекой и невидимой плите привозного гранита, на которой Лингард начертал о милостях господних и об освобождении Виллемса.
— Отец был неправ — неправ! — кричал он, — Я хочу, чтобы ты страдал за это. Ты должен страдать. Где ты, Виллемс? Эй? Эй… Там, надеюсь, где для тебя милосердия нет!
— Нет, — шепчущим эхом откликнулись встревоженные леса, река и горы; но Олмэйр, ожидавший ответа со склоненной на бок головой и с внимательной, пьяной улыбкой на губах, не понял его смысла.