неприятным, утомительным шумом, от которого хотелось убежать подальше. Но это было невозможно, Чарли должен был быть с родителями. Должен. Он только отвернулся опять, честно пытаясь отвлечь себя от негодования детским предвкушением того, что вот сейчас из-за поворота снова выскочит разрисованный улыбчивый паровозик и приветственно загудит.

Но когда паровозик выскочил, то показался ему страшным. Паровозик угрожающе заорал. Паровозик оскалился, словно хотел всех съесть. Чарли понял: скоро что-то произойдет. И паровозик примет в этом самое непосредственное участие.

— Чарли, мороженое, — сказал папа. Чарли повернулся к отцу и пристально посмотрел ему в глаза. Папа ничего не понимал.

— Ну, бери, бери скорей, — нетерпеливо проговорил он, глядя куда-то в сторону.

Чарли скосил взгляд. Там, неторопливо удаляясь, вышагивали две взрослые девчонки, лет по семнадцать.

Одна в обтягивающих джинсах, другая в очень короткой юбке. Понятно.

— Спасибо, папочка, — с отчужденной вежливостью сказал Чарли, но отец не обратил на его тон ни малейшего внимания.

На вкус мороженое оказалось отвратительным.

Мама сидела на корточках перед Тедди и, сама не своя от дурацкого счастья, сюсюкала с ним, и делала ему всякие мордочки.

— Ах, какое мороженое, — приговаривала она. — Ам-ам! — приговаривала она. — Дай-ка шарик, мама подержит шарик, пока Тедди скушает ам-ам, — приговаривала она. Рук им обоим явно не хватало; одной своей рукой Тедди вцепился в одну мамину руку, в другой держал шарик, болтающийся на ветру ярдах в трех над землей, а у мамы в свободной руке было мороженое, которое ей надо было разделить. Понятно. Как всегда, она скормит Тедди кусочек-другой, а остальное съест сама. Свое съест и почти все Теддино съест. Это ее право.

Всё было плохо, и все были плохими.

Совсем не удивительно, что они упустили шарик.

Чарли не видел, как это произошло. Он не хотел смотреть ни на кого из них, и потому старательно пялился на фотографа, который совсем неподалеку, у перехода через пути, щелкал всех желающих в компании с огромным розовым Микки-Маусом, нарисованная улыбка которого теперь казалась Тедди лицемерной и зловещей. Фотограф старался быть веселым и компанейским, чуть ли не общим другом, но Чарли знал, это обман; орать, дурачиться и приставать с шутками было его обязанностью, потому что он получал за это деньги.

Тедди обиженно заревел. Чарли против воли обернулся и успел увидеть, как шарик, освобожденно виляя длинной держалкой, косо уходит в небо. А Тедди, обе руки выставив ему вслед и глядя тоже ему вслед, затопал в бессмысленную погоню и через два шага, разумеется, бумкнулся носом в землю, да еще и прямо на мороженое, которое как раз успела вложить ему в освободившуюся руку очень умная мама.

Конечно, мама его подняла. И что тут началось!

— Шарик улетел! Ай-ай, улетел. Улетел в страну воздушных шариков! Пока, шарик, пока! Ну, ничего, Тедди! Не плачь! Это твой первый воздушный шарик! Ой, как ты вымазался. Придется тебя мыть! Вся курточка в мороженом. Нет ам-ам!

И ей тоже не досталось ее ам-ам, мстительно подумал Чарли.

Тедди ревел, не обращая ни малейшего внимания на мамины причитания. В голосе его было такое отчаяние, будто его вот-вот могли зарезать. Будто вся жизнь у него улетела вместе с этим шариком. Слышать его было совершенно невыносимо; хоть бы папа сумел его как-нибудь заткнуть, подумал Чарли. Все-таки папа из нас самый крутой, может, у него получится.

Напрасно он это подумал. Папа сумел.

Умный папа решил, что настал его черед утешать бедного несмышленыша Тедди. Он поднял с земли раздавленный труп мороженого, а потом, не сказав Чарли ни слова, не спросив, не посоветовавшись, не извинившись, не сделав вообще ничего такого, что превратило бы его поступок в поступок общий, такой, будто его совершили и он, и Чарли вместе — он просто отобрал у Чарли его воздушный шарик и тоже присел на корточки перед несчастным принцем, размазывающим грязными кулачками слезы и сопли по щекам.

Чарли окаменел.

— Тедди, — ненатурально умильным голосом сказал папа. — Вот шарик. Смотри. Шарик прилетел обратно. Он тебе передает, что решил тебя не огорчать. Не плачь, просит тебя твой шарик.

Сволочь Тедди мгновенно заулыбался, напоследок подхлюпывая мокрым носом, и вцепился в держалку. Он все это нарочно, потрясенно подумал Чарли. Нарочно!

— Умница, — благодарно сказала мама и чмокнула папу в щеку. Папа, раздуваясь от гордости, поднялся. Мама тоже встала с корточек. Тедди цвел, дергая за хвост покорно ныряющий шарик. По его курточке текло. — Мы с Тедди убежим на минутку, почистимся.

— Мы подождем, — сказал папа. Чарли честно дождался, когда ни мама, ни Тед уже не могли их слышать. Папа опять озирался по сторонам, но Чарли, понимая, что потом заводить этот разговор окажется уже смешно, да и не было тут никакого разговора, просто в душе поднялась черная ядовитая пена и булькала, грозя выхлестнуть через край — сказал коротко и веско:

— Это был мой шарик.

Папа посмотрел на него — как всегда, сверху вниз. Сесть на корточки ему и в голову не пришло.

— Ешь мороженое, — повелительно сказал он, — растает.

— Не хочу мороженое. Хочу мой шарик.

— Купим мы тебе шарик.

— Я хочу МОЙ шарик, — по-прежнему ровно и бесстрастно сказал Чарли. Папа, вероятно, думал, что это блажь. И, конечно же, блажь неважная, раз Чарли не плачет и не кричит.

— Хорошо, — сказал папа. — Мы купим тебе другой шарик.

Папа вообще не слышал, что ему говорят. Или не хотел слышать. Какая разница? Стенка есть стенка.

Папа слышал только самого себя.

С мороженого Чарли стало капать.

Недовольно скривившись, папа, опять не сказав ни слова, отобрал у Чарли ставший противно мягким стаканчик.

— Не хватало еще, чтобы и ты перемазался, — раздраженно сказал он и пошел к мусорному контейнеру с двумя увечными стаканчиками, раздавленным и раскисшим, неся их в далеко отставленной руке, чтобы, не дай Бог, ни капельки не попало на его пальто.

Может, Чарли еще пересилил бы себя. Он мучился бы, он ненавидел бы весь свет до самой ночи, пока не уснул бы, а может, еще и назавтра — но все осталось бы в нем за семью печатями. Он очень старался не дать пене брызнуть. Он совсем не хотел ничего по-настоящему плохого. Он даже боялся; стыдно сказать, но он, совсем не будучи трусом, отчаянно боялся того, что, стоит один-единственный раз совсем сорваться — потом все покатится, как ком с горы. Стоит один-единственный раз не совладать — потом уж не совладаешь нипочем. Ужас перед вулканом неподвластных последствий и брезгливое нежелание Большого Зла уже не раз помогали ему; помогли бы и на этот раз.

Но, унося в мусор погубленные стаканчики, папа