Борис Штейман ВРЕМЯ ОХОТЫ

Он умел выжидать. Нетерпеливых и нервных он презирал. Они, как правило, гибли первыми. Иногда он сутками лежал в засаде. В укромном месте, где-нибудь неподалеку от тайной тропы, ведущей к водопою. Ничто не выдавало его. Даже запах, и тот становился едва уловим. Желтые глаза неподвижно смотрели в одну точку. Ни один волосок не шевелился на тогда еще кудрявой голове. Полысел он позже. Когда женился. Она была худая и нервная. С острым лицом. Но тоже могла надолго замереть. Видимо, это привлекло его. Да и пора было. Она работала в большом НИИ в отделе главного технолога. Вскоре родился сын. Он учился тогда в заочном институте на радиоинженера.

Он любил стоять в очередях. Его от души веселило раздражение и нетерпение остальных. Никто не догадывался, что два-три часа в какой-нибудь захудалой очереди для него были двумя-тремя минутами. Рядом стоящие только чувствовали какое-то беспокойство. Видимо, ощущали исходивший от него холод — температура его тела в такие моменты падала на несколько градусов, — и невольно отодвигались.

После армии он устроился работать телефонистом на стадион. Великолепное было время. На небе ни облачка. Тепло. Пряные волнующие запахи цветущих трав волнами накатывали с того берега реки. Чуть слышно постоянно играла музыка. Солнце только на мгновение скрывалось за горизонт. Периодически из-за угла появлялись мужчины и женщины в карнавальных костюмах и масках. Они шептались, смеялись и, притворно вскрикивая, шутливо щипали друг друга. Он стоял в проходе под трибунами, прижав плечом к уху телефонную трубку, невысокого роста, крепыш, с мощными ногами и руками, тонким хищным носом, немного нависающим лбом и глубоко посаженными глазами наблюдал за молодыми спортсменками. Они нахально семенили голыми ногами мимо него из раздевалки к беговым дорожкам, к зеленому полю стадиона. Надо было только не торопиться, не спугнуть раньше времени. Почувствуй хоть одна неладное — все стадо помчится, не разбирая дороги, с такой скоростью, что ему их вовек не догнать, хоть он и пробегал стометровку за одиннадцать секунд.

В то время в просторной стеклянной банке из-под венгерских консервированных помидоров «Глобус», стоящей на подоконнике его комнаты, поселился моллюск. Он осваивал помещение, не торопясь, ползая по стеклянной стене, и довольно мурлыкал популярную тогда мелодию: «Yes, I love you! Yеs…» Моллюску казалось, что это он сочинил песенку, и самоуважение переполняло его. К тому же он просто радовался, как обычный новосел. За свою недлинную жизнь он впервые получил такое комфортное жилище с восхитительно гладкой круглой стеной.

Тогда еще у него были нормальные брови. Это потом, когда он стал работать в том же НИИ, где и жена, и заниматься сверхвысокими частотами, образовалась лысина, которую он старательно прикрывал длинными прядями. Зато в качестве компенсации буйно разрослись брови. Особенно он ни с кем не общался. Но, чтобы не выделяться, иногда заходил в курилку, где мог поддержать разговор о хоккее или футболе. Хотя последнее время старался не смотреть подобные зрелища по телевизору. Они стали действовать ему на нервы. Особенно, когда какой-нибудь игрок не доставал до мяча или совершал иную ошибку, связанную с неточным, нерасчетливым движением. Раньше же он часто ходил на стадион, куда его по старой памяти пускали без билета. Когда заходил разговор о женщинах, он вставлял какую-нибудь соленую плоскую шутку, никогда не имевшую успеха. Это его удивляло. Они были, на его взгляд, не хуже других, вызывавших улыбки и смех. Его сторонились. Зато жена его знала пол-института. Была своим человеком в профкоме и всегда доставала дефицитные продовольственные заказы, которые он приносил в лабораторию, вызывая зависть сослуживцев. Женщин он одновременно и привлекал, и отталкивал.

Рабочее место он отгородил штабелями приборов. А не полюбившихся сотрудников доводил тихим монотонным повторением первых букв их фамилий. Неторопливо настраивая какое-нибудь устройство, сморщив нос и безразлично всматриваясь в экран осциллографа с дрожащими голубыми линиями, он любил вспоминать саванну…

Охота… Они с братом гонят стадо антилоп, обезумевшее от страха. Опьяняющий, бешеный топот сотен копыт. Все забыто, ничему нет цены. Только любым способом продлить наслаждение. Они даже не бросались на отставших животных. Все путалось в этой смертельной пляске. Кто преследует, кого, зачем? Оставалась только неистовая любовь к этим, таким быстрым и слабым существам. И лишь когда любовь становилась невыносимой, еще немного и судорогой сведет тело, они бросались и резали острыми клыками добычу. Окуная головы в теплую хлещущую кровь…

Премию давали раз в квартал. Сорок процентов от месячной зарплаты. Работал он старательно. Приходил раньше всех. И изредка получал повышенную премию, на десятку больше остальных. Этот излишек он откладывал, а также экономил на обедах. Жена выдавала рубль в день. Он покупал самую дешевую колбасу, которую, в основном, брали для собак, или жевал хлеб, запивая большими глотками молока. Набиралась некоторая сумма. Он не швырял ее на ветер, а тратил очень разборчиво. Примерно раз в год покупал себе новые часы. Обязательно японской или швейцарской фирмы, с множеством кнопочек, стрелочек, календариков, целый часовой комбайн-агрегат. А старые загонял, доплачивать приходилось не так уж и много. Не жалел денег и на авторучки. Хотя практически ничего не писал. Но любил достать из внутреннего кармана пиджака диковинной формы авторучку и аккуратно провести несколько черточек. На одежду внимания не обращал. Ходил по десять лет в одном костюме. Но периодически удивлял сослуживцев сверхмодными галстуками, которые ему присылал из Африки брат.

В детстве у них с братом была любимая игра — дурачить слонов. Выберут здоровяка покрупнее и подобродушнее. Станут перед ним, один за другим. А потом разбегутся в разные стороны. И снова один за другого спрячется. Слон такого обычно не выдерживал — не мог представить, глупец, что бывают братья-близнецы, — и мчался к реке. Плюхнется со всего разбега в воду, начнет фонтаны пускать, только так и приходил в себя. А братья рады радешеньки, смеются до колик в животе. Да, это было чудесное время…

Смерть отца он перенес легко. Тот долго болел. Он был совершенно не похож на отца и был уверен, что тот ему не родной. Его сильно мучил тошнотворный запах, исходивший от отца в последние дни. На работе он угрюмо попросил вместо положенных трех дней за свой счет два. На сочувственные вопросы начальника охотно ответил:

— Сам долго мучился и других мучил. Не приведи господь! Уж лучше сразу,