— Вот здесь, где отмечено. «Речь в Данциге». Все читать не стоит. Здесь пишут то, что сказал Гитлер о своей победе в Польше. А затем объясняют, почему он не предложил окончить войну. Вот читайте отсюда.
Медленно, останавливаясь после каждой фразы, мать начала читать:
— «Твердая позиция, занятая Англией и Францией, и их неоднократные заявления, что они будут вести войну до тех пор, пока Европе будет угрожать владычество Германии, как видно, убедили Гитлера в бесполезности такой попытки».
Мадемуазель Марта остановила ее:
— Ну как, видите? И это еще не все. Вот, читайте несколькими строками ниже.
Мать снова взялась за чтение.
— «Затем фюрер принялся за Англию и за тех, кто стоит там за войну; он применил маневр, уже испробованный маршалом Герингом и имеющий целью подорвать франко-английское единство. Он повторил, что не предъявляет никаких требований к западным державам, но если Англия стремится разрушить ныне существующий в Германии режим, Германия ни за что не капитулирует, пусть даже война затянется на три года или даже на пять, а то и на семь лет».
Мать замолчала. Она уронила журнал на колени и, медленно подняв голову, глядя куда-то в глубь сада, медленно прошептала:
— Три года, пять лет…
— Ну да, — подтвердила мадемуазель Марта, — а может, и еще дольше. Не очень-то это утешительно.
Мать, вдруг разволновавшись, повернулась к старой деве.
— Но через три года моему мальчику будет почти двадцать! — воскликнула она. — А вдруг, как в семнадцатом году, вдруг их призовут досрочно?!
Она снова замолчала. Все внутри у нее мучительно сжалось от какой-то боли, не такой определенной, но куда более острой, чем та ревматическая боль, от которой ныла рука. Наступило долгое молчание, только опавшие листья, подгоняемые ветерком, шуршали по дорожке.
Мать заговорила монотонно, голосом, в котором уже не слышалось гнева:
— Помню, зимой семнадцатого-восемнадцатого года я была у сестры, зять приехал на побывку. Он был, не скажу уж точно где, но где-то на Севере. Его мобилизовали с самого начала; он рассказывал о молодых ребятах, которых убивали, как только они попадали на фронт. Сколько их там погибло, ребят-то этих!
Голос у нее прервался. Соседка повернулась к ней.
— А вашему Жюльену скоро семнадцать? — спросила она.
— Этой весной исполнится.
— Да, уже скоро.
— Как подумаю, что, когда он уехал в Доль два года тому назад, он был еще совсем ребенком!
К горлу у нее подступил комок, но она не заплакала. Только быстро-быстро замигала. Она чувствовала жжение в уголках век. Но удержала слезы.
— В конце концов, ничего не известно, может, Гитлера очень скоро разобьют, — сказала мадемуазель Марта.
Мать пожала плечами. Опустив руку на журнал, все еще лежавший раскрытым у нее на коленях, она сказала:
— Видно, вы не читаете газет. Не знаю, пишут ли об этом в «Иллюстрасьон», но Гитлер опять грозил своим секретным оружием.
— Говорят, он хочет нас запугать, просто хвастает.
Мать покачала головой.
— С этим бесноватым ни в чем нельзя быть уверенным! Можно ждать всяких ужасов, поверьте мне, всяких ужасов!
Старая дева призадумалась, потом медленно, чуть цедя слова, сказала:
— Ну, если верно, что у него есть секретное оружие, нечего волноваться за тех, кого возьмут в солдаты. Тогда мы все погибнем. И мы, и они. Тыл пострадает не меньше фронта. Между прочим, он, Гитлер, и это тоже сказал.
Она взяла журнал и пробежала глазами статью, а потом прочла вслух:
— «Фюрер обвинил Англию в том, что, проводя блокаду, она нарушает международное право и обрекает на голодную смерть женщин и детей. Германия этого не потерпит, заявил он, и тоже прибегнет к репрессиям против женщин и детей…»
Она положила журнал рядом с собой на скамейку.
— Видите, всем туго придется: и тем, кто воюет, и тем, кто не воюет. Он грозит англичанам, но он и нас не помилует.
Стиснув зубы, с возмущением и гневом в голосе мать сказала:
— Международное право, международное право… Что это значит? Я не очень-то разбираюсь в политике и во всей этой музыке, но когда толкуют о международном праве, а думают, как бы лучше уничтожить народ, это меня просто из себя выводит!
Мадемуазель Марта развела руками и уронила их на свои худые колени. Она не ответила, только покачала головой. Мать тоже сидела молча, как будто успокоившись, но мучившая ее боль не прошла, а только задремала. Время от времени боль просыпалась и, как острый нож, пронзала ей грудь. Тогда на лице матери опять появлялось напряженное выражение; руки ее дрожали, пальцы теребили край блузки; она приоткрывала губы, но в горле стоял комок, и она не могла произнести ни звука.
Солнце, медленно опускавшееся к лесистой вершине Монсьеля, все еще играло в листве, трепетавшей от усилившегося ветра. Вскоре косой луч проник сквозь ветви яблони и стал пригревать головы притихшим на скамейке женщинам. Приятное тепло словно пробудило мать от сна, она расправила плечи и слегка наклонилась, чтобы поглядеть на соседку. Мадемуазель Марта дремала, сидя, выпрямившись, чуть свесив голову и по-прежнему держа руки на коленях. Мать с минуту смотрела на нее, потом осторожно, чтобы не зашуметь, встала и пошла к дому.
Дойдя до средней дорожки, она пробормотала сквозь зубы:
— Тоже мне международное право, хорошее же это право, раз оно отнимает у человека детей, которых он вырастил!
Она сделала еще несколько шагов, потом, бросив взгляд на мадемуазель Марту, прибавила:
— Может, она счастливее всех нас? Как знать, как знать!