рывком развернул его за плечи. Никто опомниться не успел, как Ораз лежал на земле. Его вскрик был заглушен общим разочарованным: «Ах!» — лицо кривилось гримасой боли, даже брови вверх ползли, будто хотели сорваться с лица. Он прикусил губу и закрыл глаза.

Зрители сообразили, что случилось нечто из ряда вой выходящее. Несколько человек подбежали к Оразу, чтобы поднять его. Он удержал их:

— Нога…

Его оттащили в сторонку и положили на кошму. Обе ноги пальвана были неестественно и страшно развернуты носками в разные стороны, не слушались его. Поспешно подошел Атабек-ага — не зря его величали табибом, — опустился возле Ораза на колени, стал ощупывать его ноги снизу доверху. Когда пальцы его добрались до бедра пострадавшего, он помедлил и определил:

— Берцовая кость.

— Сломана? — прозвучал чей-то сочувственный вопрос.

— Вывих, — сдержанно поправил Атабек-ага. — Это тоже плохо. Берите кошму за четыре угла и несите больного во-он в ту кибитку.

Ораза унесли.

— Что же теперь будет? — заговорили аксакалы.

— Пропал теперь наш Ораз-пальван?

— Да уж какой борец без ног…

— Жалко парня. Не было в округе равного ему.

— Неужто помочь нельзя?

— От любой болезни лекарство есть.

— А вот от старости нету лекарства, — посетовал самый старенький аксакал и беззубо пожевал проваливщимпся губами. — Нету, говорю, лекарства от старости. А Ораз, что ж, он молодой, его вылечить можно. Как думаешь, Атабек?

— С помощью аллаха, думаю, все будет благополучно, — кивнул Атабек-ага, соглашаясь.

Из кибитки, куда унесли Ораз-пальвана, донеслись вопли — это горестно причитала его мать.

Набат, перехватив взгляд Атабек-аги, понимающе кивнула и заторопилась успокаивать кричащую женщину. За ней пошлепала ковушами вездесущая Огульбиби-тувелей. Вскоре вопли прекратились, и Атабек-ага облегченно перевел дыхание, — можно продолжать ритуал, хоть и подпортили его немножко борцы.

К группе аксакалов подошли два каракалпака — в суматохе про них как-то забыли. Подошли не тот, кто боролся, и не тот, кто на ухо нашептывал.

— Мы не хотели такого, — сказал один, помедлив. — Мы за честную борьбу и приносим свои соболезнования.

— Поможем, если надо, — сказал второй. — Заплатим за лечение. Сколько скажете, столько и заплатим, торговаться не станем.

— Вас никто ни в чем не обвиняет и платы никакой не требует, сами вылечим, — отказался Атабек-ага суховато.

А старенький аксакал, тот, что жалел об отсутствии лекарств от старости, пробормотал негромко, но довольно внятно:

— Вы уже торгуетесь, почтенные… — подчеркнув слово «уже».

Каракалпаки ушли. И в продолжавшемся тое никто не заметил, как место зареченских гостей опустело. Вернее, не то чтобы не заметили, а не обратили внимания, словно так и надо было. А Атабек-ага, навестив больного Ораза и успокоив его безутешную мать, подозвал одного из парней, друга Керима.

— Знаешь мою большую пятнистую корову? Выведи ее из хлева и привяжи во-он под той ивой, неподалеку от реки. Прошу тебя самому присмотреть за ней — это очень важно для нашего Ораза. Два дня ее надо кормить только сухим сеном с солью. Воды не давать ни капли — это самое главное. Понял?

Парень кивнул и отправился выполнять поручение, хотя с куда большей охотой накостылял бы шею зареченскому борцу: не умеешь бороться по-человечески — не берись, а пакости устраивать дураков нету!

Тихая ясная ночь опустилась на аул Торанглы. Амударьинский ветерок оттеснил дневную духоту в пески, и песни неутомимого Кер-бахши зазвучали с новой силой. Кое-кто из притомившихся стариков отправился на покой, ушли матери с малыми детишками, но много людей осталось и с удовольствием слушали. Казалось, вся округа внимала исполнителю: и речная вода цвета бледного золота, и чутко подрагивающие ветви ив и тальника, и сверкающие песчаными верхушками барханы…

Лишь для двоих не было ни мелодии гиджака, ни несен бахши, — в их сердцах звучала иная песня, для них не существовало ничего, кроме настороженной, трепещущей, зачарованной тьмы кибитки.

Целый день протомилась Акгуль под плотной тканью курте^[10] и теперь с облегчением переводила дыхание. С облегчением ли? Она чувствовала, как пушок на ее щеках шевелится от чужого дыхания, которое отныне становилось не чужим, а родным, ее собственным дыханием. Ожидание неизведанного бросало в дрожь, хотя в кибитке было жарко. Длинные пальцы девушки — чуткие пальцы ковровщицы — подрагивали, как камыш под ветром. Широко расставленные, они упирались в грудь юноши, отталкивая его, потом скользили по мужскому лицу, ощупывая каждую его черточку, и каждая эта черточка теперь навеки будет отпечатана в памяти пальцев…

А потом были объятия, жаркий бессвязный шепот, неумелые ласки, в которых стыдливость боролась с пробуждающейся чувственностью и никак не хотела признать себя побежденной. Но вдруг все растворилось в одуряющем полусне-полуяви, как растворяется брошенный в горячий чай кусочек сахара…

Торанглы — небольшой аул, все происходящее в нем как на ладони, все знают всё. Вот на рассвете голосисто закричал петух — и всем известно, что это подает голос петух Ораз-пальвана, злосчастного Ораз-пальвана, который страдает от невыносимой боли вывихнутого бедра и ждет не дождется избавления от нее. Вот заорал ишак, ишаков много в ауле, но даже каждому малышу известно, что так, с подвывом, кричит только ишак слепого гиджакиста Кер-бахши. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… — это стучит маленький топорик по доске для рубки мяса. Значит, невестка Атабек-аги накормит сегодня свекра и мужа пельменями с перцем; значит, еще осталось у них мясо от праздничного тоя. «Куд-куд-кудах!» — раздается истошный крик курицы, и каждый понимает, что это наступила последняя минута плохо несущейся хохлатки, что и сегодня Огульбиби-тувелей в казан курочку положит. Что такое для нее курочка, если муж складом заведует? Тут о молочном барашке или козленке мечтай!

Люди все слышат, все понимают, и никто не завидует другому, потому что зависть — самая скверная штука, от которой происходят все беды в жизни. Ведь, наверно, заречный гость позавидовал славе нашего пальвана, если так нечестно поступил с Оразом?

Но, хвала аллаху, наступает третий день, и к вечеру люди собираются возле большой пятнистой коровы, привязанной к тальнику у реки. Она, бедняжка, тоже страдает — самое отборное сено лежит перед ней, она даже не смотрит на него, она смотрит на реку, и глаза ее полны невыразимой тоски. Ну-ка, не потоскуй, если тебе три дня воды не дают!

Принесли на кошме Ораз-пальвана; осторожно, чтобы меньше причинить боли,