подняли и унесли разрубленного козла. Я предпочла бы, чтобы они этого не делали. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь побыл со мной в большом деревянном зале. Но я осталась одна в темноте и духоте и тогда сквозь шум уличного движения услышала, как зазвонили, раскачиваясь, низкие колокола Катманду. В последний раз отворилась дверь, и вошла женщина с огнем.

— Зачем вы оставили меня одну?! — закричала я. — В чем я провинилась?

— Как ты можешь провиниться, богиня? — сказала старая морщинистая женщина, которая, вдвоем со второй, стала мне отныне отцом и матерью, и учителем, и сестрой. — Теперь идем с нами, и поспеши. Король ждет.

Улыбчивая кумарими^[7] и высокая кумарими (как я стану впредь называть их) взяли меня за руки, и я вприпрыжку пошла между ними из огромного, подавляющего храма Ханумана. От ступеней храма до недалекого деревянного дворца дорогу выстелили белым шелком. Народ впустили на площадь, и люди теснились по обе стороны церемониального пути, сдерживаемые полицией и королевскими автоматами. Машины сжимали в руках горящие факелы. Огонь отражался от обнаженных клинков. На темной площади стояло великое молчание.

— Твой дом, богиня, — сказала улыбчивая кумарими, низко склоняясь, чтобы шепнуть мне в ухо. — Ступай по шелку, деви. Не сходи с него. Я держу тебя за руку. Со мной тебе нечего бояться.

Я шла между своими кумарими, напевая популярный мотивчик, слышанный по радио в отеле. Оглянувшись, я увидела, что оставляю за собой две цепочки кровавых следов.

«У тебя нет касты, нет селения, нет дома. Дворец — твой дом, и кто пожелал бы другого? Мы украсили его для тебя, ты станешь покидать его лишь шесть раз в году. Все, что тебе нужно, ты найдешь в этих стенах. У тебя нет ни отца, ни матери. Разве могут быть родители у богини? Король — твой брат, держава — твоя сестра. Жрецы, что служат тебе, — они ничто. Мы, твои кумарими, — меньше чем ничто: прах, грязь, орудия. Мы повинуемся каждому твоему слову.

Как мы сказали, ты будешь покидать дворец всего шесть раз в году. Тебя понесут в паланкине. О, как он красив: резное дерево и шелка! За пределами этого дворца ты не коснешься земли. Едва коснувшись земли, ты перестанешь быть богиней. Ты станешь одеваться в красное, убирать волосы в узел на макушке и красить ногти на руках и на ногах. Ты будешь носить на лбу красный тилак^[8] Шивы. Мы будем помогать тебе готовиться, пока это не станет твоей второй натурой.

Ты будешь говорить только в стенах этого дворца, и даже здесь — не много. Молчание подобает Кумари. Ты не будешь улыбаться или выказывать каких-либо чувств. Ты не прольешь крови. Ни ссадины, ни царапины. В крови — могущество, и когда уходит кровь, уходит богиня. В день, когда ты прольешь первую кровь, хотя бы единую каплю, мы скажем жрецам, и они уведомят короля, что богиня удалилась. Ты потеряешь божественность и должна будешь покинуть дворец и вернуться к родителям. Ты не будешь проливать крови.

У тебя нет имени. Ты — Таледжу, ты — Кумари. Ты богиня».

Эти поучения нашептывали мне кумарими, пока мы шли между коленопреклоненными жрецами к королю, в его короне с плюмажем, украшенном бриллиантами, и изумрудами, и жемчугом. Король приветствовал меня: «Намасте»,^[9] и мы сели рядом на львином троне, и длинный зал содрогался от колоколов и барабанов с площади Дурбар. Помнится, я подумала, что король должен бы склониться передо мной, но даже для богини есть правила.

Улыбчивая кумарими и высокая кумарими. Я первой представляю в памяти высокую кумарими, потому что следует соблюдать старшинство. Она была почти такая же высокая, как люди с Запада, и тонкая, как палка в засуху. Поначалу я испугалась ее. Потом услышала ее голос и больше уж никогда не боялась: голос у нее был ласковым, как пение птицы. Стоило ей заговорить, и вы чувствовали, что теперь знаете все. Высокая кумарими жила в квартирке над лавочкой с товарами для туристов на краю площади Дурбар. Из своего окна она могла увидеть мой Кумари Гхар^[10] среди ступенчатых башен дхока.^[11] Ее муж умер от рака легких из-за загрязнения среды и дешевых индийских сигарет. Двое высоких сыновей выросли и женились, у них были свои дети старше меня. Тем временем она заменила мать пяти Кумари-Деви, пока не пришла моя очередь.

Потом я вспоминаю улыбчивую кумарими. Она была маленькой и полной и страдала одышкой, от которой лечилась ингаляторами: голубым и коричневым. Я слышала их змеиное шипение, когда площадь Дурбар становилась золотистой от смога. Она жила далеко, в новом пригороде на западных склонах, и добираться туда приходилось долго даже на машине, которую предоставил ей король. Ее детям было двенадцать, десять, девять и семь лет. Она была веселой и обходилась со мной как с пятой дочкой, маленькой любимицей, но я даже тогда чувствовала, что она, как танцующие мужчины-демоны, боялась меня. О, величайшей честью было служить матерью — в некотором смысле — богине, хотя лучше не слушать разговоров соседей по кварталу: «Заперта в этой унылой деревянной коробке, и вся эта кровь — Средневековье, Средневековье!» — но ведь они не умели понять. Кто-то должен был защитить короля от тех, кто хотел бы превратить нас во вторую Индию или, хуже того, в Китай. Кто-то должен был хранить старые обычаи божественного королевства. Я рано поняла разницу между ними. Улыбчивая кумарими была мне матерью из чувства долга. Высокая кумарими — по любви.

Я так и не узнала их настоящих имен. Распорядок и циклы их дежурств росли и убывали, как лица луны. Улыбчивая кумарими однажды застала меня, когда я выглядывала сквозь джали^[12] на округлившуюся луну в редкую ночь, когда небо было чистым и здоровым, и накричала на меня:

— Не смотри на нее, маленькая деви, она вызовет из тебя кровь, и ты уже не будешь богиней!

В пределах деревянных стен и железного распорядка моего Кумари Гхар годы проходили неразличимо и незаметно. Теперь я думаю, я стала деви Таледжу в пять лет. Думается, это был 2034 год. Но отдельные воспоминания разбивают гладь, как цветы, пробивающиеся из-под снега.

Муссонные дожди падают на крутые скаты крыш, шумят и журчат в водостоках, и ставни каждый год распахиваются и хлопают на ветру. Тогда у нас еще бывали муссоны. Громовые демоны в горах за городом, моя комната освещается вспышками молний. Высокая кумарими заходит узнать, не спеть ли мне колыбельную на ночь, но я не боюсь. Богини не боятся грозы.

День, когда я гуляю в маленьком садике, и улыбчивая кумарими вдруг с криком падает к моим ногам, и у меня на губах уже слова: «Поднимись, не поклоняйся мне здесь», когда она поднимает между большим и указательным пальцами извивающую и