долго, ей нужно было на прием к участковому врачу в поликлинику к двенадцати часам.

Позавтракав, мама тоже ушла из дома. Елена, как следует вымывшись в ванне, переоделась, села к письменному столу, что-то долго писала, зачеркивала, потом вложила в конверт, заклеила и положила на свой стол. "Антону Ершову" — было надписано на конверте крупными буквами.

Достав из своего стола бритвенное лезвие, она снова зашла в ванную и очень крепко, на две задвижки, закрылась. Пустила горячую воду, разделась, залезла в ванну.

"Говорят, это не очень больно, — подбодрила она себя и сделала на запястье глубокий надрез. — Правда, не больно… Почти не больно! Можно терпеть…"

Сердце билось громко и гулко, казалось, его удары слышны на весь дом, на весь город, может быть, на весь мир. И где-то мелькнула подспудная трусливая мыслишка: "Еще не поздно"…

— Поздно! — вслух одернула она себя. — Поздно! — и еще несколько раз решительно провела бритвенным лезвием по запястью…

Вода все гуще и гуще багровела, и мерк свет в ее глазах.

— Вот и все… — тихо сказала она сама себе. — Вот и все… Теперь уже — все! Только бы не помешали… не дай бог в живых остаться… Душа болит!

Две недели спустя, худой, с почерневшим лицом Антон сидел за письменным столом. Перед ним лежал исписанный торопливым почерком, знакомым и родным до боли, бумажный листок.

"Сынок, прости меня. Бога ради. Видимо, я и правда душевнобольная — так страшно болит душа, что нет сил жить. Прости меня, родной, прости… Будь счастлив. Я люблю тебя всегда, мой бедный маленький мальчик! Твоя мама"….

Из соседней комнаты слышались приглушенные стоны, сильно пахло лекарством — бабушка после похорон не поднималась: резко сдало сердце.

"Душа болит… Душа болит…" — пересохшими губами шептал Антон. И в его пальцах сверкнуло жало бритвенного лезвия…

От автора

Летом 1988 года, ошеломленная, я вышла из старинного читинского особняка по ул. Калинина, 97, прошла до ближайшей скамейки и обессилено опустилась на жесткое сидение…

Итак, только что закончившаяся специальная комиссия областного психоневрологического диспансера сочла возможным снять меня с психического учета, на котором я числилась 21 год. Естественно, отменялся и мой диагноз — "хроническое психическое заболевание в форме шизофрении с детства".

Значит, все позади? Значит, 21 год боли, душевной муки, вечной боязни "как бы опять не сочли сумасшедшей!" — все это уходит в безвозвратное прошлое?

Но годы, годы — 21 год жизни! Разве можно их "списать в архив"? Разве можно забыть то, за что заплачено юностью, молодостью, здоровьем?

"Люди, — думала я, — вы должны знать о том, что происходило со мной совсем недавно, буквально рядом с вами! Должны знать, чтобы подобное не повторилось с кем-то из вас, с кем-то из ваших близких!"…

Так родилась идея этой повести.

Писать ее было и легко, и неимоверно трудно: боль души с годами никуда не исчезает, болит даже память о прошлом. И потом, лгать в таких вещах не то что "нельзя" — просто невозможно.

То, о чем я пишу здесь — было. Было либо со мной, либо с кем-то из тех, кто находился и погибал рядом, кому я ничем не могла помочь, и это угнетает меня по сей день. Хотя, что же я могла в те времена, в тех условиях сделать? И все равно — больно, по сей день — больно…

Хотя вещь эта в очень значительной мере автобиографична, я бы не хотела, чтобы меня отождествляли с главной героиней моего повествования — Еленой Ершовой. Потому хотя бы, что много их было, таких Елен, и много еще их есть и будет, к сожалению…

Больны не Елены, безнадежно больно наше общество — вот главное из того, что хотела я донести до своего возможного читателя. И врачами для нашего общества должны стать все мы, каждый из нас — девушка, юноша, мужчина, женщина, старик, ребенок — все мы своей душевностью взаимной, добротой, нежностью и пониманием друг друга должны учиться спасать то, что еще можно спасти. Этому никого из нас не учили. Каждому придется все постигать с нуля. Но другого выхода у нас просто нет…

ЕЛЕНА СТЕФАНОВИЧ, г. Чита. 1989 г.