бросился к упавшему Константину и сразу сник: пробила стрела горло молодого князя.
Лесные жители подоспели ко времени. Они пустили такую тучу стрел, что татары сразу отхлынули от засеки. Грязные, мокрые, с всклокоченными волосами, они и в самом деле казались татарам русскими лешаками-шайтанами.
И сразу стало тихо на холме, только стоны раненых раздавались в разных местах.
Татары больше не атаковали. Да и день уже клонился к вечеру. Понурый Данила ходил, считая оставшихся в живых защитников холма. Если завтра с утра отдохнувший неприятель хлынет на холм, некому будет сдержать их натиск. Надежда только на сотню лучников, прибежавших с болота, а что может сделать одна сотня, да и стрелы уже на исходе.
— Данила, посмотри! Что это такое?
Еле державшийся от усталости переяславский дружинник Михей показывал на возвышенность.
Татары уходили! Сотня за сотней двигались они в сторону Суздаля, скрывались в лесных зарослях.
Данила перекрестился, сказал:
— Трудно было, но выстояли!
Плачьте, тужите, люди! Не от хворей в теплой постели скончалися, отдали жизни за честь русскую.
Роют на холме общую могилу: вместе бились, вместе и лежать им.
Знахарь дед Микита ходит по длинному ряду павших, осматривает, выслушивает. Бывает, что сомлеет человек, а сердце бьется, пробивается слабое дыхание, только с виду он схож с покойником, Такое и случилось с Васильком, сыном Евпраксии Васильковны. Сидела возле него застывшая Россава, онемела, слезы не проронила. Дед Микита приложил старческое ухо к груди юноши, там, где чуть выше сердца наискосок пролегла сабельная рана. С укором взглянул на девушку, велел спять доспех.
— Жить будет твой суженый. Травку приложу к ране, вскоре затянется.
Васька Звяга видел, как погиб отец Фильки. Кто же теперь о Фильке позаботится, как не он? Сходил туда, где пал Филька от руки предателя. Взялся взвалить дружка на плечо и вдруг почувствовал, что еще теплое тело. Выбиваясь из сил, принес на холм, положил Фильку перед дедом Микитой.
— Ох, болезный, и опять с тобой беда приключилась, — узнав отрока, запричитал старик. Васька в глаза ему смотрит, ждет, что скажет.
— Крови много потерял. Да ничего, нагоним кровушку. К себе возьму, у себя в избе лечить буду.
— Нет у нас, княгиня, больше князя, нет дружины. Данила Белозерец понуро стоял перед Ксенией. — Каждому свое. Есть у нас теперь княжна Мария. Будет и дружина, да не тебе ею ведать.
Во дворце — ближний боярин Тимофей Андреев. Вернувшегося с холма Третьяка Борисовича княгиня Ксения встретила неласково: — Что, старый ворон, потатчик, доволен собой? У старика слезы непроизвольно текут по щекам. — Дозволь, княгиня, остаться в городе, пока не предадим земле тело Константина Всеволодовича? — Мне не печаль, оставайся. Только на глазах не вертись.
Афонасий усердно трудился, скупые слезы падали на пергамент. «В лето 6765 июля 3 на холме под городом за рекой Которослью бысть битва с татарове…» Игумен все время помнил, что князь Василий Всеволодович упомянут в хрониках, он хотел, чтобы и о Константине осталась добрая память. «Пошел князь Константин с воями своими и градчанами на супостаты…» Он описывал, как тяжела была битва и как татары отступили и не вошли в город. «Побита их многое множество, остатки же нечестивых исчезоша…» Далее Афонасий писал, что холм покрылся трупами, пал и князь Константин. «Была туга велика и плач велик…» С того времени, описывал он, стали называть холм Туговой горой. Его работе помешал приход княгини Ксении. — Обезлюдело ярославское княжество, — начала она. — То правда, мать княгиня, обезлюдело. — Монастырь, чаю, не пострадал? — Какое! — воскликнул Афонасий. Когда речь заходила о монастырской казне, он становился другим человеком, неуступчивым и прижимистым. — Часовню на горе следовало поставить память об убиенных. Распорядится обо всем боярин Тимофей Андреев. Монастырская казна, чаю, не оскудеет. — Но, княгиня матушка… — Я сказала, — жестко оборвала Ксения. Заглянула через плечо, о чем пишет. — Своим скудным умом хочу поведать о битве, — поспешно сказал Афонасий, стараясь прикрыть рукой написанное. — Битва! Много таких битв. Вон холопи дубьем бились, глотки давили. У них и деревня-то — Душилово. И эти битвы станешь описывать? Дай мне — на досуге прочту. Не хотелось давать Ксении из сердца вырванное, знал ее неприязнь к Константину Всеволодовичу, но как ослушаешься? Спустя немного времени встретил ее, долго с мольбой смотрел, ловил ее взгляд — отворачивалась, о свитках словно забыла. Догадался: не вернет. Был он робок, боязлив и не решался восстановить написанное. Но молва народная шла, ширилась. Воспевали воинов, простой люд, вышедших на битву против всесильных татар и не пустивших их в город. 1981–1982 гг.
6
Не слышно звона мечей на холме, скорбный женский плач слышится. Стонет над телом сына княгиня-мать Марина Олеговна. Убивается Настаска, целуя застывшее лицо Топорка. Никому не сказал он, как накануне битвы ласкался к нему верный Разгар, а проходивший пожилой ратник заметил: «Конь воина обнюхивает — убитым быть». Сбылось предсказание. С трудом отыскала изуродованное тело мастера Екима белолицая красавица Надзора. А о тех, у кого нет близких, скорбят появившиеся на холме плакальщицы:Уж что я за горькая,
Уж что я за несчастная!
На роду ли мне это написано,
В жребью ль мне это горе досталося!
Я от горя удалялася,
От него я остерегалася.
Наперед горе опереживает!
— Нет у нас, княгиня, больше князя, нет дружины. Данила Белозерец понуро стоял перед Ксенией. — Каждому свое. Есть у нас теперь княжна Мария. Будет и дружина, да не тебе ею ведать.
Во дворце — ближний боярин Тимофей Андреев. Вернувшегося с холма Третьяка Борисовича княгиня Ксения встретила неласково: — Что, старый ворон, потатчик, доволен собой? У старика слезы непроизвольно текут по щекам. — Дозволь, княгиня, остаться в городе, пока не предадим земле тело Константина Всеволодовича? — Мне не печаль, оставайся. Только на глазах не вертись.
Афонасий усердно трудился, скупые слезы падали на пергамент. «В лето 6765 июля 3 на холме под городом за рекой Которослью бысть битва с татарове…» Игумен все время помнил, что князь Василий Всеволодович упомянут в хрониках, он хотел, чтобы и о Константине осталась добрая память. «Пошел князь Константин с воями своими и градчанами на супостаты…» Он описывал, как тяжела была битва и как татары отступили и не вошли в город. «Побита их многое множество, остатки же нечестивых исчезоша…» Далее Афонасий писал, что холм покрылся трупами, пал и князь Константин. «Была туга велика и плач велик…» С того времени, описывал он, стали называть холм Туговой горой. Его работе помешал приход княгини Ксении. — Обезлюдело ярославское княжество, — начала она. — То правда, мать княгиня, обезлюдело. — Монастырь, чаю, не пострадал? — Какое! — воскликнул Афонасий. Когда речь заходила о монастырской казне, он становился другим человеком, неуступчивым и прижимистым. — Часовню на горе следовало поставить память об убиенных. Распорядится обо всем боярин Тимофей Андреев. Монастырская казна, чаю, не оскудеет. — Но, княгиня матушка… — Я сказала, — жестко оборвала Ксения. Заглянула через плечо, о чем пишет. — Своим скудным умом хочу поведать о битве, — поспешно сказал Афонасий, стараясь прикрыть рукой написанное. — Битва! Много таких битв. Вон холопи дубьем бились, глотки давили. У них и деревня-то — Душилово. И эти битвы станешь описывать? Дай мне — на досуге прочту. Не хотелось давать Ксении из сердца вырванное, знал ее неприязнь к Константину Всеволодовичу, но как ослушаешься? Спустя немного времени встретил ее, долго с мольбой смотрел, ловил ее взгляд — отворачивалась, о свитках словно забыла. Догадался: не вернет. Был он робок, боязлив и не решался восстановить написанное. Но молва народная шла, ширилась. Воспевали воинов, простой люд, вышедших на битву против всесильных татар и не пустивших их в город. 1981–1982 гг.