Алисса Наттинг Брат и птица

Мать у Марлен без конца убиралась — несколько тонких сеток на волосах, глаза вечно воспаленные от неусыпных поисков грязи, древний длинношеий пылесос у ноги, будто некий дополнительный орган, аппарат для диализа или другой жизненно важной процедуры. Марлен уже не помнила, какие у матери руки, потому что они всегда скрывались под толстыми желтыми перчатками и с годами стали напоминать протезы. Чтобы не спугнуть пыль, мать кралась на цыпочках от одного домашнего дела к другому, согнувшись, прищурившись, высоко поднимая колени. Какая ужасная тень была на стене! Маленькая Марлен дрожала в кровати, глядя, как жуткий сутулый контур приближается к ней по коридору, а резиновые перчатки — будто огромные когти. Страх был такой сильный и удушливый, что Марлен вздыхала с облегчением, когда мать наконец появлялась в дверях ее спальни. Останавливалась, принюхивалась.

— Хорошие девочки давно уже спят! — раздавался ее шепот, и Марлен удивлялась — зачем она вообще говорит это вслух?

Отец был посимпатичнее — как медведь, безучастный ко всему. Малышами Марлен с братом обожали гладить густые черные завитки у него на груди, на спине, и ездить на нем верхом, будто на звере. Отец послушно вставал на четвереньки и шагал по двору, уступая их желанию поиграть во что-то страшное. «Я вас съем!» — рычал он в конце концов, и щеки у них загорались поросячьим румянцем.

Только отец всегда прекращал игру, если они подходили к можжевельнику — самому интересному и загадочному в их большом дворе. Ствол его посередине делился надвое, и ветви росли навстречу разным судьбам. В детстве Марлен с братом всегда искали границу: на сколько можно приблизиться к дереву, чтобы папа не ушел, сетуя на усталость или «старость»?«Там погребен пепел от мертвого тела», — объяснял Марлен брат. Это он говорил о своей родной матери, первой жене их отца — урну с ее прахом зарыли под деревом. Временами Марлен подсматривала, как мать поливает можжевельник отбеливателем, пинает ствол и топчется на могиле предшественницы в каком-то странном танце. Иногда, спускаясь в подвал, она брала большой топор и нежно ворковала над ним, словно над младенцем, качая на обтянутых желтой резиной руках и любуясь своим отражением в чистом зеркальном лезвии.

Приемного сына она ненавидела еще больше того можжевельника. Била мальчика часто, но с оглядкой — не по лицу, а по телу, — своей тяжелой библией, скалкой и всякой деревянной утварью. «Я тебя очищу от греха, — пыхтела она, потея, — ты не от меня рожден, нечестивый». В ее представлении о религии имелись весьма любопытные постулаты — мать давно бросила ходить на мессу, объясняя, что уборка и очищение собственного дома равносильны молитве.

Марлен мечтала жить подальше от матери, чтобы дом принадлежал только ей с братом. Ну и папа пусть приходит, когда хочет, этакий мохнатый спутник.

С годами Марлен все больше любила брата. Когда ей исполнилось двенадцать, а ему шестнадцать, от одной мысли о нем ей делалось хорошо и спокойно, словно после сытного ужина.

Когда мать ложилась спать, Марлен частенько пробиралась в комнату брата, и они валялись на кровати, слушая музыку. В каждой песне брат выбирал одну строчку и пел, а Марлен нравилось угадывать, какую он выберет: если угадаешь — значит любишь по-настоящему. Марлен смотрела на губы брата, и голос его дрожал в воздухе, как струна. «Птица — к луне улетай поживей». Пластинка заменяла ей песочные часы, а игла проигрывателя — песок. Так Марлен следила за временем. Когда игла начинала скрежетать по пустому, Марлен ставила ее на место и тихонько шла к себе.

Однажды Марлен с братом незаметно уснули. Проснулись одновременно — над ними стояла мать с тяжелой библией в руках. Левый глаз у нее был ярко-красный от лопнувшего сосуда.

Брат приподнял голову.

— Мама, — испуганно сказал он. — Мама, у тебя такое сердитое лицо…

— Грязь! Сплошная грязь! — Мать уперла в них дрожащий резиновый палец. Розовые бигуди из поролона под сеткой для волос казались вздувшимся воспаленным мозгом.

Марлен хотела обвиться вокруг брата всем телом, но ее тут же сбросили с кровати, и библия обрушилась на него. Казалось, избиение никогда не кончится, но когда мать все-таки угомонилась, на нее вдруг накатила новая волна ярости — как от заклинания. Мать навалилась всей своей тяжестью брату на грудь, накрыла ему лицо подушкой и придавила библией.

— Грязь, грязь! — шипела она. Брат забился в конвульсиях, сбивая ногами простыни в комок, но мать не отпускала его, пока он не затих. Тогда она выпрямилась и улыбнулась солнцу в окне.

— Сними носки, — велела Марлен мать.

Сама она была совсем голая, в одном фартуке. Дочери она тоже приказала раздеться и на голое тело надеть только халат и желтые резиновые перчатки. Марлен плакала, а мать смотрела на тело брата с какой-то странной благодарностью, будто на подарочную корзину с фруктами.

— Бери за ноги, — приказала она Марлен. Вдвоем они стащили тело в подвал. Когда шли мимо печи, Марлен затошнило, но мать пошла дальше, к раковине для стирки в левом углу.

Она сунула Марлен мешок для мусора, и та дрожащими руками открыла его.

— Славься, Мария, — начала мать. Четки хвостом свисали с ручки топора.

Лезвие вонзилось в тело с громким «тяп», и плоские ягодицы матери резко напряглись. Такое зрелище вогнало Марлен в кататонию — она даже моргать перестала, а сбившаяся с пути кровь усеяла точками белки ее глаз.

Разрубленное тело они разложили в двенадцать пакетов и засунули их подальше в глубокий морозильник тут же, в подвале. Мать велела Марлен хорошенько вымыться под душем, и, поднимаясь по лестнице, девочка заметила оставшийся у раковины обрубок братнина мяса. Дважды замирала она, думая, что он шевелится, — и плакала, обнаружив свою ошибку.

Отец пришел домой к обильному ужину — жаркое, вымоченное в уксусе и приправленное сухими можжевеловыми ягодами под соусом с крошками имбирного печенья и медового пирога. Ел он от души, и черные завитки у воротника и манжет рубашки завивались в ароматных парах ужина. Тарелка почти опустела, когда отец спросил, где брат.

Марлен перевела взгляд на библию, стоявшую на почетном месте в гостиной. Мать прикрыла кровавые пятна на ней лоскутным покрывалом с аппликацией — кошачьей мордочкой. Аккуратные длинные стежки-усы, кружева по краям. Библия под ним была такая большая, что сейчас напоминала подушку.

— Погостит какое-то время у приятеля, — с улыбкой ответила мать. Улыбка у нее была холодная и застывшая, а сама она казалась злой куклой, которой никогда не надо было оживать.

— И не сказал,