Кончилось тем, что мы пошли к Матузову и взмолились: нельзя так обращаться с творческими людьми. День у нас ненормированный, если надо, работаем и по вечерам, и в выходные, графики блюдем свято, работаем качественно... Матузов посмеялся и велел «Усатому» оставить нас в покое.
Петр Порфирьевич уже давно на пенсии. Осанку бывший вояка сохранил, а вот усы облезли, стали пегими. Покряхтывая, как все мы, бывший страж порядка ковыряется в земле и с удовольствием вспоминает время, когда он муштровал целое издательство.
Напротив, через дорогу, «фазенда» Ткачевых:. желтый домик с огромным кустом гортензии в палисаднике и цветами, подобранными так, что они цветут, сменяя друг друга, от ранней весны до поздней осени. Николай Гаврилович Ткачев был долгие годы бессменным оргсекретарем Союза писателей, именно к нему шли со своими нуждами и молодые литераторы, и старые, и писательские вдовы, и всем он стремился, в меру своих сил и возможностей, помочь. О его доброте и сердечности, отзывчивости и принципиальности знают все, кто хоть раз с ним сталкивался.
Н. Г. Ткачев был создателем и первым директором издательства «Мастацкая літаратура», и я не знаю другого директора, которого так любили бы все его подчиненные — от уборщицы до ведущих редакторов. Он родился 8 марта, в Международный женский день; это служило поводом для всевозможных шуток, но и делало праздник в издательстве воистину замечательным. Сначала чествовали женщин, потом принимались за директора. Его таскали из отдела в отдел, из редакции в редакцию, всем хотелось поздравить его, пожать руку, выпить рюмочку. Николай Гаврилович всех заражал своим весельем, для каждого находил доброе слово.
Въедливо, дотошно вникал Ткачев в свои новые обязанности, часами просиживал в отделах и редакциях, расспрашивал опытных работников, не стеснялся учиться книгоиздательскому делу. При нем резко увеличился выпуск белорусской литературы, были созданы новые редакции и новые серии, началась серьезная работа по изданию белорусского литературного наследия. Особое внимание он уделял выпуску первых книг начинающих писателей, справедливо полагая, что без первой книги не будет ни второй, ни третьей. Всегда ровный в обращении, доброжелательный, улыбающийся... Только раз я увидел его сердитым и расстроенным: когда из вытрезвителя прибыло письмо с грозным требованием принять самые строгие меры общественного воздействия к одному из наших сотрудников — известному белорусскому поэту, который уж слишком часто стал в этот вытрезвитель попадать.
Ткачев сидел за столом мрачнее тучи, у него, казалось, рыжие волосы почернели от гнева и веснушки на лице пропали. Брезгливо оттолкнув письмо, он посмотрел на свесившего голову провинившегося поэта и рявкнул: « Не умеешь пить водку, смолу пей! А чтобы впредь неповадно было, сейчас мы тебя накажем. Рублем накажем, жестоко, но справедливо!» — Ткачев замолчал, прикидывая наказание. Мы замерли: плакала у человека квартальная прогрессивка! — «Да! Снизим тебе прогрессивку на десять... нет, на десять, пожалуй, многовато... на пять процентов, вот!»
Мы, сидевшие в его кабинете, с трудом сдерживались от смеха. Это ж надо — на пять процентов! Как раз стоимость бутылки! З. П. Матузов за такое письмо выгонял человека с работы, не давая даже рта открыть в свое оправдание, а тут... пять процентов.
Потом я понял, что Николаю Гавриловичу была отвратительна сама мысль, что он должен кого-то наказывать, это унижало и оскорбляло не столько провинившегося, сколько его самого.
Чувство юмора у Ткачева было замечательное, любую проблему он мог обернуть в шутку. Помню, мы собрались на планерку. Николай Гаврилович сидел за столом, просматривал «Литературную газету». Оторвался, поднял голову. Глаза его лучились от смеха, смеялись морщинки в уголках губ, даже кустистые, как у Брежнева, только рыжие брови, казалось, дергались от смеха. «Хлопцы, — сказал он, — вы только послушайте. Хроника: советские писатели за рубежом. Так... В составе делегаций Союза писателей гостят... Рыгор Бородулин на Кубе, Василь Сёмуха — в ФРГ, Федор Жичка — в Чехословакии, Анатоль Кудравец — в Болгарии, Алесь Жук — в Польше... Хлопцы, какая замечательная штука — наша пресса! Ну откуда еще я, директор, узнал бы, где болтаются мои редакторы? А так прочитал — и никакой тебе головной боли».
Сам Ткачев писал мало. Был у него один большой роман «Згуртаванасць» («Сплоченность») — о войне, о партизанах, о братской дружбе советских людей, рожденной в огне боев. Роман этот нынче прочно забыт, как забыты многие книги, выходившие в то время. Пока Николай Гаврилович сидел в Союзе писателей, роман практически не переиздавался. Тогда еще не было понятия «секретарская литература», когда писательское начальство запрудило своими книгами, порой бездарными до изумления, все издательства страны; Ткачев был человеком скромным, когда он пытался переиздать свой роман, всегда находился кто-нибудь, кто выпихивал его из плана. А тут вдруг он стал директором издательства. И все, кто еще вчера с ленцой отмахивался от него, наперебой бросились предлагать ему переиздать роман — на белорусском, на русском ... да хоть бы себе и на турецком языке. Ткачев болезненно морщился, в его глазах стыла неприкрытая мука. «Хлопцы, — с тоской говорил он, — почему ж вы мне раньше этого не предлагали? Два, три года назад, когда я приносил вам свои заявки. Неужели моя книга стала лучше только оттого, что меня назначили директором?»
«Хлопцы» смущенно отворачивались, покашливали в кулак, но не унимались. Год за годом роман Ткачева включался в темплан переизданий. То по серии «Библиотека белорусского романа», то по серии «Библиотека белорусской прозы», то без всяких серий. И год за годом, когда наступала пора темплан сокращать — а она наступала с такой же регулярностью, как наступает восход солнца, Ткачев первой вымарывал свою фамилию. Наседавшим на него, жестко отвечал: «Хлопцы, как же я другим буду объяснять, тем, кого вы вычеркнули, что темплан не резиновый? Как я буду смотреть в глаза людям, которые свою книжечку пять лет ждут не дождутся? Нет уж, давайте начинать с меня, так мне спокойнее.»
Точно не помню, но кажется, роман Ткачева был наконец переиздан чуть ли не в последний год его жизни, а может, уже и после смерти.
Внутреннее достоинство, нравственная чистота, глубочайшая порядочность — вот слова, которые приходят мне в голову, когда я, опираясь на палку, стою перед домиком Николая
