никто ему вслед даже камнем не бросил. Вот и я завидую: как это вам, с вашим отношением к людям, удалось до сих пор остаться безнаказанной, как это вы умудрились?

— Нора Семеновна, я не хотела говорить о вас, но чувствую, что придется.

— Боюсь, что говорить буду я. В этом лагере буду работать либо я, либо вы.

— Не грозите вашими связями! Не покрывайте разнузданных девчонок, вы же взрослый человек.

— Ну что ж! Я не буду больше покрывать разнузданных девчонок. Например, вашу дочь, которая после отбоя в темной беседке распивала с двумя мальчишками водку. Хотите свидетелей?

Нина Ивановна медленно бледнела. Маша даже испугалась, что она потеряет сознание. Но сейчас ей не было жалко начальницу. Она понимала, что в этой схватке нужна твердость. Четкая, настоящая твердость.

— Но почему я ничего не знала? — пролепетала Нина Ивановна.

— Потому что Мария Игоревна вас пожалела, да и я тоже…

— А как она на танцах с Головановым танцует? — вставил музрук. — Я не ханжа, товарищи, но на это стыдно смотреть… Все-таки это пионерский лагерь… Я думал, вы сами видите…

— Это что, обсуждение моей дочери? — начальница пыталась взять обычный тон.

— Да, — сказала Нора Семеновна. — Хотя — нет: это скорее обсуждение ее матери. Потому что если педагог не может воспитать собственного ребенка, то как можно ему доверить других?

— Ну, это легко говорить тем, кто сдал своих детей на попечение государства! — сказала Нина Ивановна.

Все мужчины: Виктор Михалыч, физрук, музрук и художник — вскочили, как по команде.

— Прекратите эту кухню! — выкрикнул флегматичный обычно художник. Маша, кажется, впервые за месяц слышала его голос.

— Я бы вас ударил, — сказал Виктор Михалыч, — если бы вы были мужчиной.

— Подождите, товарищи, — начальницу уже нельзя было остановить. Она, наверное, и вправду вообразила, что находится на кухне. Видно, отказали разом все тормоза. — Из-за чего весь сыр-бор? Из-за какой-то девчонки, которая всю смену выматывала мне нервы? Нора Семеновна, ведь мы с вами раньше не ссорились? Семен Петрович? Иван Иваныч?

— Мне стыдно, — оборвала ее Нора Семеновна, — мне стыдно, что я с вами раньше не ссорилась. К сожалению, я не в первый раз сталкиваюсь с такими, как вы. А вот Машенька — в первый раз. И я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы она тоже привыкла.

— Коротко и ясно, — пробасил музрук, — ставим на голосование: кто за то, чтобы… Ну как это?.. В общем сообщить наше мнение… То есть — в смысле просить снять с поста начальника лагеря…

Руки подняли все. Даже старшая вожатая. Видно, в ее черепе тоже что-то медленно, но верно варилось. А может, боялась остаться в одиночестве?

Бедная Нина Ивановна, знала бы она, какую кашу заварила себе на голову! К сожалению, тут же уехать она не могла, нужно было сдавать лагерь после второй смены и вывозить ребят.

Глава 8 Дмитрий Степанович Лобанов

Лобанов решил поехать за Женькой прямо в лагерь, потому что день был выходной, и он надеялся, что возьмет Женьку из лагеря пораньше и они вдвоем пошатаются по лесу. Опять та же линейка в виде каре, только ребята теперь нарядные, в белых рубашечках с красными пятнами галстуков, да из родителей не он один приехал. Вон Надя Сучкова, Юра Шорохов, санитарка Зина Купчинкина. Сбились в кучку, смотрели на своих детей, радовались их нарядности.

Но Лобанову показалось, что с того приезда изменилось еще что-то. Кажется, на трибуне был кто-то другой. Кто-то другой командовал. Начальница, что ли, другая? Присмотрелся — вроде та же самая, вместе с тем не та… Впрочем, у него всегда была плохая память на лица.

А вот вожатая в Женькином отряде, так это уж точно, была другая.

— Что, у наших сменили вожатую? — спросил он у Нади Сучковой.

— Так еще с начала второй смены эта работает… Мария Игоревна. Моя Верка от нее без ума.

Награждали всех подряд. Сначала пионеров, потом награждали воспитателей, вожатых, работников столовой. Только их вожатую не награждали. Уже прочитан почти весь список, а до нее очередь не дошла.

— Да что же это такое, это безобразие, — сказала Зина Купчинкина, — Давайте хоть мы сами скинемся на подарок… Такая девочка…

— Она не возьмет, — ответил Юра Шорохов.

На третий отряд было страшно смотреть. Ребята стояли хмурые, потускневшие. И когда начальница произнесла, наконец: «Мария Игоревна Ярошенко», — третий отряд вдруг разразился таким диким воплем, таким торжественным криком, что остальные не удержались, тоже закричали (ребят не надо уговаривать поорать). Родители тоже закричали и зааплодировали.

Но — что самое странное — Лобанов заметил, что сын орет громче всех. Он даже махал руками. А вожатая смущенно шла к трибуне.

И Лобанов понял, что сын поедет вместе со всеми, а не с ним, и нечего даже предполагать остаться побродить вдвоем по лесу — нарвешься на отказ.

А когда его Женьке предоставили честь опустить лагерный флаг, надеяться уж точно было не на что.

В вагоне Женька сидел рядом с вожатой, не отходил от нее даже тогда, когда звали товарищи.

— Ваш сын будет художником, — сказала вожатая Лобанову.

Художником! Она, видите ли, знает, кем будет его сын. Хотя… может, и знает. А почему, собственно, не художником? Сам выберет.

Лобанов хотел бросить Женьку «на глубокое место», чтоб быстрей научить плавать. А сын, которого он так уважал, вместо того чтобы плыть в «океан жизни», отчаянно греб к берегу детства. И ничего тут не поделаешь. Женя права… Опять Женя. Слишком, слишком часто она бывает права. Не назойливо, не торжествующе, а тихо и спокойно права.

Она права, а не ты, старый дурак. Ты думаешь, тебе все можно. Можно материться на операциях, можно смущать молоденьких медсестер и ассистенток, можно делать все, чего «пожелает левая».

А ведь скучно так жить. Скучно, когда ничего не стыдно. Хотя… бывает все же стыдно, но — только рядом с Женей, с ее неназойливой правотой.

Но когда он видит неналаженную Женину жизнь (нештатный корреспондент: сегодня густо, а завтра пусто), когда он видит, что она неважно одета… А ведь это она сделала знаменитой его фамилию, это благодаря ей… И не он один должен быть ей благодарен. Все эти неустроенные, неприспособленные, которые вертятся вокруг нее, а она не жалеет ни времени, ни последних грошей…

Потом, ставши на ноги, они, как правило, уходят. Неужели и он, Лобанов, уйдет? Но ему нужна эта женщина. И Женьке, оказывается, нужна такая женщина. Это уж точно.

Так неужели ты, Лобанов, не способен на поступок, на шаг? Неужели ты так постарел? Старых не любят, старых покидают.