пароходе, — с сожалением сказал он. — Но это ничего не значит. У русских много друзей. Пожалуйста, прошу вас в каюту.

Я зашел только из вежливости. Радист! Что он может сделать?

Каюта маленькая; кроме койки и стола, едва помещались два стула. На столе свеча в банке из-под консервов. После капитанской полированной каюты жилище радиста выглядело совсем убого. Радист на самом деле говорил по-русски очень неважно, путал русские и французские слова.

— Сделаем, — сказал радист, выслушав меня. — Пусть ваш старший механик придет на «Золотой кентавр» и скажет, что ему нужно. Сделаем!

Это было неожиданно. Я крепко пожал руку маленькому радисту. Возвратясь на свое судно, послал старшего механика на «Золотой кентавр». Авось что и выйдет.

Прошло несколько часов, стармех не возвращался. Я решил снова побывать на греческом пароходе. В порту темно, доки по-прежнему пустынны. С моря навалил густой туман. Причальные фонари казались в тумане взлохмаченными красноватыми клочьями шерсти.

На этот раз «Золотой кентавр» не казался мертвым. На судне раздавались голоса, ярко горели лампы. Когда я открыл дверь в машинное отделение, то не поверил своим глазам. Полное освещение, внизу гудела динамо-машина. Станок работал. В мастерской собралось человек двадцать, среди них и наши машинисты. Греки одеты по-праздничному — в чистых разноцветных рубашках без рукавов. Люди оживленно переговаривались; казалось, они хорошо понимали друг друга.

Наш старший механик в синем полотняном кителе, улыбаясь, слушал радиста, одним глазом поглядывая на стальную стружку, бежавшую из-под резца. Кончик его большого носа был перепачкан. Но выглядел Федор Степанович именинником.

— Еще час, товарищ капитан, — сияя, сказал он, увидев меня. — Молодцы, эти греки. Вся машинная команда здесь и даже два матроса. В город никто не пошел. Наших к станку не подпустили…

Он подошел к радисту и от избытка чувств хлопнул его по плечу:

— Молодцы, греки, хорошо!

Радист не утерпел и в ответ тоже хлопнул механика.

— Русский очень хорош… — с выражением сказал он.

Маленький радист рассказал мне, путая опять французские и русские слова, что сегодня только капитан со старшим механиком пошли в церковь.

— А это наша гвардия, силы Сопротивления, — с гордостью показал он на товарищей.

Я вернулся на свое судно с Федором Степановичем и двумя машинистами. Шел третий час ночи. В кармане запасливого старшего механика, бережно укутанные носовым платком, лежали два плунжера.

— Товарищ капитан, — встретил у трапа вахтенный помощник Лукьянов, — в кают-компании дожидаются югославы: машинисты и два механика.

— Это зачем еще? — удивился я. — Еще рано как будто для визитов.

— Помогать ремонтировать двигатель. Мы говорили, что сами управимся, а они — свое. Сидят дожидаются.

За утренним чаем старший механик, уставший, но довольный, гордо доложил:

— Машина готова, капитан… Югославы только что ушли. Всю ночь с нами работали. Упрямые. Деньги нм предлагал — обиделись. Выпили по рюмочке, и дело с концом.

По случаю окончания ремонта Федор Степанович был в парадном кителе с надраенными пуговицами и свежим подворотничком.

Ровно в двенадцать приехал на званый обед греческий капитан. Ему очень понравились русские пельмени. А в четыре часа пополудни мы уходили из английского порта. Где-то внизу, под палубой, четко отстукивал дизель. Ярко светило солнце. Море было синее, приветливое. В бинокль далеко-далеко виднелись путевые буи.