О чем только по дороге не говорили! Об учебе, о спорте, о прочитанных книгах или о кинокартинах,— и ни слова о своих чувствах, ни намека на желание быть вместе.
Стеснялись? Боялись?.. Трудно гадать теперь. Но видишь, как сейчас афишируют молодые парочки свое чувство, обнимаясь и целуясь на улице, в ресторанах, в метро на эскалаторе, — и приходится сомневаться: да святое ли чувство любви испытывают они или также подражают современным кинозвездам, как в наше время некоторые старались быть ужасно «современными».
О, нет! Обнажать святое чувство любви настолько, чтобы каждый прохожий мог прикоснуться к нему пошлым, циничным взглядом или обидным словом?.. Мы в свое время могли оберегать наших девушек от таких взглядов, не давали повода соглядатаям нашего скромного счастья.
...Пока я так рассуждал, Валентин стал рассказывать, как Галка не замечала его красивой шевелюры, стройности фигуры и его отличных отметок.
— Это и заставило присмотреться к ней! — исповедывался Ленсков.— Захотелось проверить: так ли она холодна?.. Как-то напросился в провожатые, когда прощался у ее калитки, вдруг уверовал в свою неотразимость и решил поцеловать...
— В щечку! Лишить слова! — не выдержал кто-то.
По тому, как Ленсков обидчиво поджал губы, мы решили ограничиться «последним предупреждением».
— Да-да! — подмигнул он.— В щечку! Все дело было именно в щечке... Но в моей. Я вдруг ощутил на своей щеке такой ожог, что, и сейчас вспоминая, чувствую, как она горит.
— Влепила-таки!— уже не выдержал я, чем-то обрадованный такому повороту дела.
— Классически! — потер щеку Валентин.— Дана была полная отставка! Я, конечно, понял, что моя персона «нон грата». И так стремительно ретировался, такими гигантскими шагами устремился домой, словно кто-то гнался за мной дать «добавки».
— Ну, а потом простила?..
— Год не разговаривала! Встретимся случайно взглядами, щека моя сразу вроде вздувается и краснеет, я и сворачивал в сторону.
— Значит, не помирились? — допытываюсь.
— Нет! Разъехались после окончания техникума. Не встречались. Не переписывались. Но с того вечера я, кажется, полюбил ее, во всяком случае, проникся к ней уважением и гордостью за нее. И не пощечина, даже не то, что отказала мне во взаимности — с этим, в конце концов, мог смириться. Самое удивительное то, что после нее, после Галки, никогда не мог полюбить по-настоящему. Ни-ко-го!.. Вот как-то сразу понял, что настоящая любовь это не увлечение и не зависит от «повезет — не повезет», а что-то высшее, к чему хочется дотянуться, ощутить его и почувствовать себя счастливым...
Громкие аплодисменты покрыли последнюю фразу.
— Продолжай, продолжай!..
Валентин поднял руки:
— Все! Ни одного слова от меня не вытянете еще сто лет!..
Мы от души посмеялись над неудачей бывшего нами признанного Ромео, которая стала вечной каторгой неразделенной любви.
Ах, если б я раньше знал об этой пощечине!..
Я замечал, что Ленсков неравнодушен к Галке, всегда останавливал на ней свой взор. Я даже хотел проявить дерзость и попытаться стать его соперником, хотя и рисковал очень, но в моей голове уже бродили мечты об уходе из дому, зрело желание пуститься в дальние вояжи по стране, как когда-то ходил Максим Горький; все увидеть, узнать, изведать все, чем жив человек.
Все мы в том возрасте были по-юношески максималистами, по-своему аскетичны. И я уверовал, что нет у меня оснований для борьбы только за свое личное счастье. Надо было себя отдать всецело благородной мечте, идее, зову новой жизни, а не ограничивать себя квартирно-семейной идиллией, «семейным кругом». И как же я мог позволить себе ограничить свободу той, с которой, бог его знает, будет ли взаимность или же также окончится пощечиной.
Впрочем, если честно, то знай, что Валентин выпросил оплеуху, возможно, я бы и пересмотрел свой аскетизм вместе с максимализмом,— но вряд ли...
Вскоре я покинул Севастополь. А года через три случайно встретились с Галкой на областной спартакиаде. Галка приехала защищать честь своего города, а я играл в заводской футбольной команде да пописывал хроникерские заметки о спорте в местную газету.
Разговорились о житье-бытье: о моем уходе из дому, о дальнейшей учебе, об участниках спартакиады, обо всем что угодно, но только не о том, что касалось наших отношений.
Было как-то боязно спрашивать: с кем встречается? Нашла ли друга сердца?.. Но я ждал этого разговора, тщетно искал в ее рассказах хотя бы одно слово участия и сочувствия ко мне, одного намека на личное отношение.
Не заговорил о своем чувстве и я. Может быть, она так же ждала особенных слов от меня?.. Я возбужденно и глупо тараторил о заводской жизни, о футболе, хвастался своими достижениями, которых, по сути, и не было, и тоже — ни одного слова, что она, и только она, мне дорога.
Мешала ли суетная обстановка соревнований, нехватка времени или что-либо другое — не знаю, но душевного разговора не получилось, и, вероятно, мы оба чувствовали, что говорим не о том, о чем следовало б.
Я не спал всю ночь, мучился, ругал себя за нерешительность, но тут же находил оправдание: да вправе ли нарушать ее покой? Не помешаю ли ее жизни?.. Ну кто я? Слесаришко на заводе, даже не имею своей комнатки, снимал угол с товарищем у какой-то старухи-богомолки. Перспективы явно туманны. А Галка собиралась уезжать в Ленинград, в высшее учебное заведение.
Прошел еще год.
Корреспондентом молодежной газеты я посетил Севастополь. Шел вечером Таврическим спуском, и вдруг — навстречу шумная компания спортсменов — видимо, возвращались с соревнования. Невольно посторонился. Спортсмены прошли шагов двадцать вперед, и я услышал счастливый смех Галки. Это была она — ошибиться я не мог. Она шла с теми спортсменами,— как же я мог не разглядеть ее, когда она прошла мимо меня? Вероятно, и она меня не заметила.
Нет, я не бросился вдогонку. Хотя так хотелось побежать, догнать, поговорить, объясниться, просто сказать ей два слова, не требуя ничего взамен.
Не побежал. Не догнал. Стоял и мучился сомнениями. Зачем? Что это изменит? Она сейчас такая счастливая.
И понял: любил я Галку больше всех. И сознавал с горечью: не имею