вдыхает рот в рот.
Наконец-то я добрался до нее!
Ромка вспотел весь, упарился, глаза бегают… А-а, не получается ничего?!
Глядел я на его толстые волосатые руки, дышащую сипло грудь и понял вдруг: а вот куда я перескочу, ежели загнусь!
Захихикал.
— Отбой!.. Ожил! — шапочкой пот утирая, Ромка сказал.
И просчиталси! Все-таки я вселился в него сутки спустя!
Он даже вздрогнул тогда, к зеркалу метнулся…
«Позняк метаться!» — как Геныч говорил. Ты у меня и на баяне будешь играть!
…Да, сподобился! «Великого старца» в себе приютил! Вместе с музыкальным талантом его! Теперь вместо того, чтоб операции делать, сижу и часами на баяне играю! И не могу остановиться! Рэкетиры приходят денег требовать — и в ужасе уходят: такого они не встречали еще! Вдруг секретарша всовывается. Ведь просил же не беспокоить! — К вам старичок какой-то рвется! Как? Еще старичок? — Ну, ладно, пусти. И входит Грунин. Вспомнили наконец-то!
Так что, когда Ромка в Египет собрался, я тут же был. Еще прикрикнул, помню, на него: — А моя тормоза? Заскрипел зубами, но взвалил-таки на плечо! Так что в последний свой путь к пирамиде он, играя на баяне, шел, как русский человек! Да и мне тоже сладко было! А то я уж и не надеялся, что увижу чего-нибудь, а тут все-таки… Так что Египет я разбойницки урвал! И после всего нагромождения этого, эгрегоров и саркофагов, вознесений и воспарений, где, вы думаете, мы оказались? Обратно на земле. Туда, туда! Мол, там самое важное у вас! Стоило ли эгрегор городить? И снова Санчо у себя на кладбище оказался, но — живой! Нашли тоже венец творения! Из командировки, всем объяснял, вернулся. Знаем мы эти командировки! Но и мы, естественно, тоже свое место занимали в его душе. Включая баян. Нелька, конечно, зверем на это глядела, но что ж тут поделаешь: смерть есть смерть, жизнь есть жизнь! Закинешь ногу на ногу, баян на солнце переливается. «…Ты в ужасе глядела на меня». Старинный романс.
Но не случайно, оказалось, от Саньки горькой кинопленкой пахло — сценарий написал про все эти дела и про всех нас. Волновался все, на студию звонил: обязательно ли в трех экземплярах надо представлять али можно в одном? Ему на это отвечали, что обычно и одного экземпляра бывает много. Послал-таки. Переживал, конечно. Ну и, ясное дело, все зря. Вернули через два дня: почему-то надорванный с краю, а сверху — отпечаток подошвы. А на что рассчитывал-то? Кому эти штучки-дрючки нужны? Надо реалистицки писать! Умора, ей-богу: ну кто ж может поверить, что я вот сейчас с вами говорю?
— Это точно ты? — Точно. Ночью по нашей меркуриновой крыше зазвенел дождь. Счастье наконец-то! Значит, торф завтра не загорится, значит, можно не погибать. Бог — он тоже туповат слегка: все приходится повторять по несколько раз.
…Но все это после было. А мне больше нравится вспоминать момент — может, самый лучший у меня, старика,— когда еще после первой одышки я в палате лежал, любовалси собой. И тут заскрипела дверь — и Грунин появился в полном параде. Что вместе с им росли, вместе воевали — последние полста лет не вспоминал как-то: разошлись путя! Даже и не здоровался. А тут явился! К одру. Да и то, видать, по казенной надобности. — Ну, ты… телолаз! Долго еще будешь нам карты мешать? — А долго вы мной еще будете, как пушинкой, играть? Обомлел, услышав его голос: — А чего вообще? Старого кореша нельзя навестить? — Ну ладно уж, садись! Тут снова дверь заскрипела, и Ясон вошел! Огляделся — и ко мне. Добивать, что ли, явился? Ну, давай! Давай! Души старика! Поднял мокрый пакет — и виноград высыпал. Во утопизм пошел!
Ночью резко проснулся: чу! Приподнялся в койке — и увидел весь пейзаж. Бульдозер над тоннелем — крохотный, а тень вытянулась на весь склон. И еще какая-то лунная тень к нему крадется… Диверсант! Сыму с первой пули! В тумбочку полез. Грунин мне как раз туда маузер сунул: сгодится. И как в воду глядел! Но наткнулася рука на бинокль. Тоже подарок его — надо уважать. Навел окуляры на бульдозер, подкрутил маленько… Ясон! Взорвать, вражина, хочет свой бульдозер! Задрожала рука бойца… А с ним это еще кто? Стал подкручивать… Тайка!.. Ну! Оборачивается, хохочет! Ясон нежно под попку ее — и в бульдозер. И сам туда. От тяк! И гулко, на весь этот край, дверку захлопнул.
Потом я лежал в темноте и думал: кто же, в сущности, я?
Очнулся я от света и — треска бульдозера. Снова жизнь! Солнце! Море! Горы! …А где тельце-то?
…Да, сподобился! «Великого старца» в себе приютил! Вместе с музыкальным талантом его! Теперь вместо того, чтоб операции делать, сижу и часами на баяне играю! И не могу остановиться! Рэкетиры приходят денег требовать — и в ужасе уходят: такого они не встречали еще! Вдруг секретарша всовывается. Ведь просил же не беспокоить! — К вам старичок какой-то рвется! Как? Еще старичок? — Ну, ладно, пусти. И входит Грунин. Вспомнили наконец-то!
Так что, когда Ромка в Египет собрался, я тут же был. Еще прикрикнул, помню, на него: — А моя тормоза? Заскрипел зубами, но взвалил-таки на плечо! Так что в последний свой путь к пирамиде он, играя на баяне, шел, как русский человек! Да и мне тоже сладко было! А то я уж и не надеялся, что увижу чего-нибудь, а тут все-таки… Так что Египет я разбойницки урвал! И после всего нагромождения этого, эгрегоров и саркофагов, вознесений и воспарений, где, вы думаете, мы оказались? Обратно на земле. Туда, туда! Мол, там самое важное у вас! Стоило ли эгрегор городить? И снова Санчо у себя на кладбище оказался, но — живой! Нашли тоже венец творения! Из командировки, всем объяснял, вернулся. Знаем мы эти командировки! Но и мы, естественно, тоже свое место занимали в его душе. Включая баян. Нелька, конечно, зверем на это глядела, но что ж тут поделаешь: смерть есть смерть, жизнь есть жизнь! Закинешь ногу на ногу, баян на солнце переливается. «…Ты в ужасе глядела на меня». Старинный романс.
Но не случайно, оказалось, от Саньки горькой кинопленкой пахло — сценарий написал про все эти дела и про всех нас. Волновался все, на студию звонил: обязательно ли в трех экземплярах надо представлять али можно в одном? Ему на это отвечали, что обычно и одного экземпляра бывает много. Послал-таки. Переживал, конечно. Ну и, ясное дело, все зря. Вернули через два дня: почему-то надорванный с краю, а сверху — отпечаток подошвы. А на что рассчитывал-то? Кому эти штучки-дрючки нужны? Надо реалистицки писать! Умора, ей-богу: ну кто ж может поверить, что я вот сейчас с вами говорю?
— Это точно ты? — Точно. Ночью по нашей меркуриновой крыше зазвенел дождь. Счастье наконец-то! Значит, торф завтра не загорится, значит, можно не погибать. Бог — он тоже туповат слегка: все приходится повторять по несколько раз.
…Но все это после было. А мне больше нравится вспоминать момент — может, самый лучший у меня, старика,— когда еще после первой одышки я в палате лежал, любовалси собой. И тут заскрипела дверь — и Грунин появился в полном параде. Что вместе с им росли, вместе воевали — последние полста лет не вспоминал как-то: разошлись путя! Даже и не здоровался. А тут явился! К одру. Да и то, видать, по казенной надобности. — Ну, ты… телолаз! Долго еще будешь нам карты мешать? — А долго вы мной еще будете, как пушинкой, играть? Обомлел, услышав его голос: — А чего вообще? Старого кореша нельзя навестить? — Ну ладно уж, садись! Тут снова дверь заскрипела, и Ясон вошел! Огляделся — и ко мне. Добивать, что ли, явился? Ну, давай! Давай! Души старика! Поднял мокрый пакет — и виноград высыпал. Во утопизм пошел!
Ночью резко проснулся: чу! Приподнялся в койке — и увидел весь пейзаж. Бульдозер над тоннелем — крохотный, а тень вытянулась на весь склон. И еще какая-то лунная тень к нему крадется… Диверсант! Сыму с первой пули! В тумбочку полез. Грунин мне как раз туда маузер сунул: сгодится. И как в воду глядел! Но наткнулася рука на бинокль. Тоже подарок его — надо уважать. Навел окуляры на бульдозер, подкрутил маленько… Ясон! Взорвать, вражина, хочет свой бульдозер! Задрожала рука бойца… А с ним это еще кто? Стал подкручивать… Тайка!.. Ну! Оборачивается, хохочет! Ясон нежно под попку ее — и в бульдозер. И сам туда. От тяк! И гулко, на весь этот край, дверку захлопнул.
Потом я лежал в темноте и думал: кто же, в сущности, я?
Очнулся я от света и — треска бульдозера. Снова жизнь! Солнце! Море! Горы! …А где тельце-то?