нет.

С утра до ночи в офисе. Всюду влезает, всюду суёт свой острый нос. Разговаривает подчёркнуто вежливо.

Одета: дресс-код всегда и везде. Наверно, она и ночью спит в своём костюме и галстуке. В своей одинокой, жёсткой постели. Бр-р-р...

Впрочем, намного ли я от неё отличаюсь? Я ведь говорю своим подчинённым такие же слова, что и она говорит мне:

— Всеволод Петрович, доложите. Представьте. Отчитайтесь. Догоните. Добавьте. Убавьте. Выгодно. Невыгодно. Безобразно. Отвратительно. Несомненно. Пошло. Тупо. Безобразно! А-а-а!!!

(Последнее — это уже я...)

Меня так зовут. Всеволод. Владеющий всем. Это ж надо было так назвать ребёнка! От всего до ничего — один шаг. Эх, родители! Что же делать! Дали имя — приходится носить. На работу и с работы. Туда — Всеволод, и обратно — тоже Всеволод.

Правда, на работе есть отдушина — перерыв. Я спускаюсь по лестнице, перехожу дорогу и вхожу в небольшое кафе. Бизнес-ланч. Кофе. Сигарета.

Это кафе — единственное место в моей жизни (на сегодняшний день), где гнетущее одиночество чуть отступает. Здесь почему-то оно не так сильно сжимает и мучит меня.

Моя работа с утра состоит в том... короче, с утра я жду обеденного перерыва. А после перерыва я превращаюсь даже не в человека, а в некую его видимость, исполняющую определённую функцию.

Окончания рабочего дня я даже не жду. Какая мне разница, когда он закончится. Разве функционер имеет желания? Разве у него есть душа? Только подступающая усталость сигнализирует: «Эй, функционер! Тебе скоро на транспортёр, в вагон и в берлогу, чтоб восстановить силы для завтрашнего выполнения функции...»

И в тот день я тоже спустился в кафе. Сидел, допивал кофе. Тут его неплохо варят. Да, самое главное. Курю я немного. Но здесь, в этом кафе, в конце обеденного перерыва я позволяю себе хорошую сигарету. Я курю её как можно медленнее. Потому что...

Потому что потому.

Глава 4

Я уже докуривал сигарету, как за соседний столик присели две тётки в длинных юбках. Рядом с кафе, чуть поодаль, располагалась церковь. Вот эти две представительницы «новых религиозных» из «бывших интеллигентных» и приземлились рядом.

Мне бы не хотелось описывать здесь моего отношения ко всему этому, потому что это даже не заслуживает никакого моего отношения. Весь этот опиум для народа. (Кстати, не знаю, кто это сказал, но сказал-то — как классно!) Правильно, куда народу без почти бесплатного наркотика!

Привлекается публика соответствующая, из тёток пред- и послепенсионного возраста, которым некуда деть свободное время, которые тянут за собой своих чахлых, бледных внуков, часто рождённых с генетическими дефектами.

Из каких-то дремучих, душевно заскорузлых мужиков, на которых смотреть нельзя без слёз (или без мата).

Да ещё невзрачные девицы, отчаявшиеся найти мужа... Грустная картина.

Я не говорю о батюшках — толстых и самодовольных, аж лоснящихся от собственной значимости.

Тьфу! Чего это я о них? Ах да. Рядом приземлились две клуши.

Поскольку народу в кафе немного, я волей-неволей услышал часть их разговора.

— Слава Богу, — сказала одна. — Я так рада за Дарью.

— Да, — ответила другая. — Я ведь... Знаешь, я тоже хотела в монастырь. И сейчас хочу. Да нельзя мне. Мама больная на руках. Ногу сломала, теперь лежит. Да и разум у неё того... ослабел. Дети ещё на ноги не поставлены. А так хочется.

«Конечно! О чём ещё могут говорить церковные клуши! Только о том, как стать ещё ограниченнее и темнее!»

— Да... хочется одиночества, — продолжала первая. — Хочется — ближе к Богу быть. А то всё в суете да в суете. Ни подумать, ни помолиться.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают. Монашество тоже по милости, по благодати Божией человеку даётся.

— Ну, Дарья-то наша достойна.

— Была бы недостойна, Господь не призвал бы к монашеству.

— Будет теперь за нас молиться.

— А представляешь — древние пустынники... Вот у них была молитва!

— Представить невозможно. Разве мы можем понять, что чувствует человек, когда по его молитве слепые прозревают и больные выздоравливают?

— И мертвые оживают, — тихо добавила вторая. — И — ничего для себя. Воистину нищие духом...

Она прихлёбывала кофе и заедала его пирожным «тирамису». Орудовала маленькой ложечкой, осторожно поднося лакомство ко рту. По лицу было видно, как ей это нравится.

А туда же — о нищете и монашестве.

Глава 5

Лицемеры! Лицемерки!

Какие монахи, какие пустынники! Темнота, глупость, нищета, суеверие, внушение! Если б они кого-то и впрямь исцеляли, у нас бы больных не было! Мы бы больницы переквалифицировали в монастыри! Мы бы государственных денег на здравоохранение не тратили!

Я даже разозлился. Раздавил окурок в пепельнице. Эти клуши попортили мне кайф моего законного обеденного перерыва!

Я чуть не заговорил с ними. Хотел высказать всё, что накипело. Но остановился. Не докажешь им ничего.

Эта Церковь — целая индустрия одурманивания народа. А клуши... кто они? Даже не винтики. Так — смазка шестерёнок. Разве они знают о том, что говорят? Монашество? Одиночество? Что они знают об одиночестве?! Что они знают об одиночестве в толпе себе подобных? Что они знают о том, как жить на свете без единой родной души!

Монахи-пустынники! Сказки для бедных! Кто их видел, этих монахов? Кто с ними общался? В каких дворцах они жили по вечерам, с утра прикидываясь «нищими духом»? Знаем, проходили! Индустрия нищенства и сейчас процветает. Да эти нищие — богачи, бароны!

Кто докажет, что тогда было иначе, нежели сейчас? Откуда же столько анекдотов про монахов и монахинь? Но нет анекдотов про тех, кто одинок в толпе. Про них — не анекдоты. Про них — некрологи... Это — честнее, по крайней мере.

Я уже переходил дорогу на пути к офису.

Джип пытался пересечь улицу на жёлтый. Я не пошёл бы на жёлтый, если бы меня не взвинтили две церковные клуши.

«Они даже не узнают...» — такой была последняя мысль, когда я почувствовал удар, боль и ещё удар — страшный, дикий. Как я потом узнал, это было моё соприкосновение с асфальтом и бордюром, после того как я пролетел метров восемь.

«Они даже не узнают, что виноваты...» — подумал я и потерял сознание.

Глава 6

Я очнулся от холода.

На голых камнях. Ночью. На