при дворе. — Его Величество был совершенно прав: самоубийство — тяжкий грех.

— Разве все, что мы делаем, не грех? Разве наш сегодняшний завтрак не грех, когда столько людей голодает? И то, что я всю жизнь ничего не делаю, и это грех, хотя тут моей вины нет. Вы, Ирма, сейчас, конечно, думаете: хороша бы она была, если б не габсбургские дворцы и миллионы!

Никогда этого не думаю, — сказала графиня горячо и почти искренно. Ей все же иногда, в дурные минуты, приходила в голову эта мысль. Изредка она спрашивала себя, что будет, если императрица в самом деле покончит с собой. «Нет, не покончит, она все-таки очень любит жизнь». — Ваше Величество и без дворцов и миллионов были бы самой лучшей, самой талантливой, самой прекрасной женщиной на земле! — добавила она уже вполне искренно.

— Какой вздор! Никаких талантов у меня нет. Если б я не была австрийской императрицей, мною решительно никто и не заинтересовался бы... Но я говорю правду: я всем вам завидую, завидую вот этой разносчице. — Она показала на краснощекую швейцарку, разносившую на подносе лимонад и печенье. — Вы смеетесь, Ирма? Она молода, здорова, трудится. Вечером она, верно, встретится с возлюбленным, будет с ним есть сосиски, пить пиво. Она в тысячу раз счастливей меня, в тысячу раз!.. Но довольно об этом, — сказала императрица устало. «Говорила о таких вещах с людьми поумнее, чем Ирма, и ничего они мне ответить не могли».

Разносчица подошла к ним и спросила, не желают ли они чего-либо. Императрица тотчас закрылась веером. Ирма Старэй ответила, что ничего не нужно. Краснощекая девица отошла, с любопытством взглянув на даму в черном платье.

Они помолчали. Сходные, бессвязные, перескакивающие с одного предмета на другой разговоры происходили между ними нередко, и, как они ни утомляли графиню, она всякий раз чувствовала, что повышается в близости к императрице. Набравшись смелости (знала, что Елизавета таких вопросов не любит), она спросила:

— Ваше Величество, мы сегодня уедем в Ко?

— Не знаю... Нет... Я хочу еще погулять. Вероятно, завтра.

«Значит, опять не успею пообедать, а потом бродить без толку три часа», — грустно подумала графиня.

— А из Ко куда?

— Тоже еще не знаю. Быть может, в Ниццу или на Мадейру, — холодно ответила императрица. Лицо у нее стало ледяным и надменным. Но ей тотчас стало жаль графиню. «В самом деле, какая у нее жизнь со мной...» Она улыбнулась. — Я знаю, что и вы, Ирма, считаете меня сумасшедшей.

— Помилуйте, Ваше Величество...

Не отрицайте, я это знаю. И, быть может, вы правы. Надо мною повисло вековое проклятье Виттельсбахов. Мой кузен король Людовик сошел с ума, его брат Отто тоже, и сколько других из нашей семьи! Это оттого, что Виттельсбахи обычно женились на родных, чаще всего на габсбургских принцессах. Мой брак с императором был по счету двадцать первый брак Виттельсбахов с Габсбургами... И Рудольф, верно, тоже сошел бы с ума, он уже был близок к этому.

— Ваше Величество не из той ветви рода, что покойный король Людовик, — робко сказала графиня. Ей было известно, что сумасшествие у императрицы навязчивая мысль.

— Да, Людовик был принц von Bayern, а мой отец — принц in Bayern, — сказала, опять смеясь, императрица.

III

Позднее многие старались найти в его наружности «что-то демоническое», но, кажется» сами не очень этому верили. Он был среднего роста, лицо у него было самое обыкновенное — «простонародное» — писали газеты; о глазах же в его антропометрической карточке сказано: «№ 3—2, желто-серые». Лишь один из видевших его людей пишет о «нехорошей усмешке», часто будто бы появлявшейся на его лице. Но, быть может, и это неверно. Его фотографии, появившиеся через три дня во всех газетах Европы, очень не похожи одна на другую, да и не остаются в памяти: человек как человек, ничего не скажешь. На него и в самом деле до того дня не обращал внимания решительно никто, — и, скорее всего, он убил императрицу именно потому, что никто не обращал на него внимания. Да еще — но кто Может это знать? — была, верно, в его крови какая-либо темная, страшная наследственность, иногда выражающаяся в жажде крови.

Почти не замечали его и в этой небольшой, по вечерам тускло освещенной керосиновыми лампами кофейне. Она помещалась в очень старом квартале, в очень старом доме с выемками и дырами непонятного происхождения в грязно-серых стенах. Кофейня была жутковатая и пользовалась дурной славой. Сердитые соседи, не любившие шума и рано ложившиеся спать, говорили, что там собираются анархисты, а может быть, и просто воры и грабители. Начальник же местной полиции знал, что в кофейне бывают и воры, и грабители, и люди, ничего дурного не делающие (поблизости другой кофейни не было). Преобладают же ночью в самом деле так называемые анархисты — те, которых он причислял к подвалу революции, в отличие от ее бельэтажа. О многих вечерних завсегдатаях кофейни в ящиках его учреждения хранились особые карточки. Но вынимались они оттуда редко, так как сказанное в них не давало возможности арестовывать или предавать суду; и даже если дело шло об иностранцах (они в кофейне преобладали), то распорядиться о высылке можно было лишь в исключительных случаях. Швейцарцы в громадном большинстве терпеть не могли революционеров, но и наиболее консервативные из них в детстве заучивали наизусть «Вильгельма Телля», помнили, что Швейцария самая свободная страна на свете, и гордились тем, что она предоставляет убежище политическим изгнанникам. Большого вреда от этих иностранцев вдобавок пока не было, как не предвиделось и большой опасности в будущем: почти все они твердили о близости социальной революции, — какая уж там социальная революция в Швейцарии! Да и всегда можно было попасться: сегодня он подозрительный эмигрант, — а кем может стать завтра? Так было несколько позднее с высылкой — тоже в виде исключения — молодого Бенито Муссолини, который, вероятно, не раз бывал в этой кофейне.

Разумеется, заходили туда по вечерам и сыщики, выдававшие себя за анархистов, пили там на казенный счет пиво, слушали разговоры без большого интереса и вставляли свои революционные замечания. Здесь всегда говорилось одно и то же: что так больше жить нельзя, что кровопийцы-богачи все захватили себе, что власти у них на содержании, что надо бы перерезать кому-нибудь глотку и что это теперь у умных людей называется «прямое действие» или «пропаганда действием». Все это было так однообразно, что агенты и записывали не часто. Кое-чему, быть может, в душе и сочувствовали, так как сами начальства не любили, а жалованье получали маленькое» никак не соответствовавшее риску: если б в кофейне узнали, что они осведомляют