покупаешь их побрякушки. И как, не икается?

Элизабет извернулась на переднем сиденье, чтобы взглянуть Марлону прямо в глаза.

— Неужели тебе неясно? Когда Ричард надел это кольцо мне на палец, оно перестало означать «смерть» и с тех пор означает «любовь».

— Ах вон оно что. У тебя дар превращать смерть в любовь. Опля — и готово!

Элизабет украдкой улыбнулась Майклу. Она сжала ему руку, и он ответил ей таким же пожатием. «Опля — и готово», — прошептала она.

Марлон фыркнул.

— Ну — ну. Валяй, тешь себя иллюзиями. Только в реальном мире все такое, какое оно есть, и твои фантазии ничего не изменят.

Элизабет выудила из потайного кармашка в горжетке коробочку с косметикой и подкрасила губы ярко — красной помадой.

— Знаешь, — сообщила она, — Энди однажды сказал, что было бы чудесно после смерти возродиться в виде моего кольца. Это дословная цитата.

— Очень похоже на него, — глумливо сказал Марлон, отравив всю прелесть момента, что, на взгляд Майкла, было более чем несправедливо: ведь что там ни думай о самом Энди как о личности, нельзя спорить с тем, что если кто и понимал их взаимные страдания, если кто и сумел пророчески предсказать точную длину, прочность, конфигурацию и — порой — удушающую силу их трехсторонних любовных уз, то это был он.

— Дарить не предлагаю, — громко возгласил Марлон. — Но дать готов взаймы. А разве можем большим помочь друг другу мы?

— Сейчас не время для стихов! — завопила Элизабет.

— А по-моему, самое время! — заорал Марлон.

Тут Майкл вспомнил, что в бардачке лежат несколько компакт — дисков. Если он и верил во что-нибудь, так это в целительную силу музыки. Вынув диски, он протянул их Элизабет.

— Честно говоря, я считаю, что нам не следует останавливаться в Огайо, — сказала она, рассматривая диски. Потом сунула один в щель. — Предлагаю вести машину по очереди. Будем ехать до самого утра.

— Я не могу вести, когда я устал, — сказал Марлон, рывком приведя себя в полусидячее положение. — И когда голоден тоже. Лучше отработаю свою смену сейчас.

— А я ночью, — просветлев сказал Майкл и принялся подыскивать место для остановки. Его не переставало радовать то, как хорошо он пока справляется с апокалипсисом. Да, он был до смерти напуган, но вместе с этим — вот странно — испытывал приятное возбуждение, при том что ведь и лекарств-то почти никаких не принимал: все их держала при себе его ассистентка, а он не сказал ей, что бежит из Нью-Йорка, пока они не выехали, поскольку боялся, что она попытается ему помешать, как всегда мешала делать то, что ему больше всего хотелось. А теперь его уже никто не достанет! Он попробовал вспомнить, когда еще хоть раз в жизни чувствовал себя таким свободным. Неловко было признаваться в этом даже самому себе, но что поделаешь: его переполнял восторг, и он стал искать его причину. Выброс адреналина, вызванный спасением от гибели? С примесью жалости, с примесью ужаса? Интересно, подумал он, неужели именно это чувствуют на фронте и в других экстремальных ситуациях? Или — еще одна странная мысль — не это ли чувство сопровождает самых обыкновенных людей почти каждый день, когда они ползут на работу в своих жалких вонючих «тойотах камри», или ночуют на мостовой перед твоим отелем, или падают в обморок, глядя, как ты танцуешь на огромном экране? Это чувство безысходности, вынужденного принятия обстоятельств? Чувство, что тебе не сбежать даже от своего побега?

— А ты знаешь, Марлон, когда мы с Лиз остаемся в гостях ночевать… — заговорил Майкл немножко быстрее чем надо, понимая, что это нытье, но не в силах остановиться. — Ну вот, так я совсем не могу заснуть! Глаз не смыкаю, если меня буквально не вырубить. Буквально до утра не сплю. Так что я легко могу вести до самого Брентфорда. То есть если понадобится.

— Не останавливайся, пока не надоест, — пробурчал Марлон и улегся обратно.

— Когда-то давнею поро-о-о-о-ой, — пела Лиз вместе с диском, — я верила в свое везе-е-е-е-енье. Любви хотела неземно-о-о-о-ой! Ждала от Бога всепроще-е-е-е-енья!

Они слушали эту запись уже в шестой или седьмой раз. Они добрались почти до самого Гаррисберга, хотя их продвижение существенно замедлилось из-за двух остановок в Burger King, одной в McDonald’s и трех отдельных посещений KFC.

— Если ты споешь эту песню еще раз, — предупредил Марлон, поедая из ведерка куриные крылышки, — я тебя своими руками убью.

В ярко — оранжевые виниловые шторки на окне било закатное солнце, и Майкл в очередной раз почувствовал, что его новая роль Опекуна должна включать в себя некий элемент духовного руководства. Повинуясь этому чувству, он передал Марлону кленовый сироп и сказал своим привычно высоким, но по-новому уверенным голосом:

— Слушайте, друзья, мы едем уже шесть часов, а еще ни разу толком не обсудили, что произошло там, в городе.

Они сидели в кафе IHOP по другую сторону Аппалачей, все трое в зеркальных очках, и ели оладьи. Майкл решил — восемьдесят миль и две закусочные тому назад — оставить свою обычную маскировку в багажнике. К тому времени стало очевидно, что она не нужна — во всяком случае сегодня. А теперь, с гигантским облегчением, Майкл снял еще и очки. Ибо здесь дело обстояло так же, как и во всех прочих закусочных, где они побывали: никто из посетителей не отрывал взгляда от телевизора. Даже обслуживающая их официантка, и та смотрела его, из-за чего пролила немного горячего кофе Майклу на перчатку и не извинилась, не вытерла брызги, а также не заметила ни того, что Марлон сидит босиком — и что это Марлон, — ни того, что рядом с солонкой лежит бриллиант величиной с отель «Риц».

— У меня такое чувство, будто только что мы сидели в Гардене и это было как сон, — медленно проговорила Элизабет. — И мы радовались и поздравляли нашего чудо — мальчика, — она сжала руку Майкла, — отмечали тридцатилетие твоего удивительного таланта, мой милый, и все было просто прекрасно. А потом, — она обняла кофейную кружку обеими руками и поднесла ее к губам, — потом «явились тигры»… и теперь все выглядит так, как будто миру и правда пришел конец. Я знаю, что это глупо, но такое у меня чувство. Ребенку, который во мне живет, хочется просто взять и отмотать назад эти двадцать четыре часа.

— Лучше бы двадцать четыре года, — съязвил Марлон со своей классической кривой усмешечкой, такой марлоновской, что его нельзя было не простить. — Или нет, — добавил он, явно пережимая. — Пускай уж сразу сорок.

Элизабет поджала губы и состроила очаровательную потешную гримаску. Она выглядела как Эми из «Маленьких женщин», что-то лукаво прикидывающая в уме.

— Ну коли на то пошло, — сказала она, — сорок будет для меня в