не каменная. А из себя я была красавица; уж это я могу не хвастаясь сказать тебе, государь мой. Он тоже был парень из себя видный, а пуще – души добрейшей. Вот это, как мне исполнился семнадцатый годок, а ему двадцать второй пошел, мы и хотели жениться; все ужо помещику написать думали, и управляющий это нам советовал и все участие в этом деле принимал. Собирались мы это, государь мой, собирались, да и прособирались. Приходит, слышь ты, от нашего помещика, из Твери-то, грамотка управляющему, чтоб он, мол, выслал ему туда из дворовых Филипку да какую ни на есть девушку; потому, мол, что которые у меня живут, никуда не годятся: отошлю, мол, их к вам в науку; да поскорее, мол, посылайте. Призывает это меня управляющий к себе, в тот самый вечер, слышь, как грамотку-то получил от барина, да и говорит мне жалостливо таково:

   – Вот, мол, Настасья, какая тебе доля выпадает: Филипку твоего барин к себе требует да еще вот которую-нибудь из девушек дворовых... Так уж, мол, ты, видно, отправишься: не разлучать же, мол, вас. Коли хочешь, говорит, я тебя и отправлю завтра с ним: тебе же ведь лучше!

   – Чего же, говорю, Онисим Петрович, отправьте уж, только бы, говорю, с Филиппушкой мне не разлучиться, а то хошь куда угодно!

   Говорю, а сама плачу.

   – Так ладно, говорит, чего же плакать-то! Я вас завтра обоих и отправлю: собирайтесь, мол...

   Вот нас и отправили. Приехали мы; к барину пошли на поклон, по обычаю, значит. Барин – ничего, видным из себя таким показался, только уж немолод, лет так под сорок будет. Посмотрел он на меня пристально таково, да и спрашивает:

   – Как, говорит, тебя зовут, красавица?

   – Настей, мол, батюшка барин.

   – Да ты, говорит, не та ли самая Настя, которую прежний ваш помещик из Сибири вывез?..

   – Та самая, мол, и есть.

   – Видишь, говорит, как выросла: узнать нельзя!

   Взял да и ущипнул меня за подбородок-от. А чего, прости господи, выросла! Сам-от, окаянный, и не видал меня ни разу в глаза до самой сей поры! Оглянул он меня раз, два, а все пристально.

   Ну, говорит, ступайте тепериче к бароне!

   Пошли мы к бароне. Как сейчас помню, сидит она, голубушка, в креслах, худенькая из себя такая, желтенькая, слышь ты, а лицо злое-презлое. Прищурилась она на нас этак раз десять, и на меня-то, и на Филипку-то,– и к ручке допустила. Допустила к ручке и опять прищурилась...

   – Одначе, говорит, какие же вы неуклюжие: сейчас видно, что из деревни! Как уж и служить-то вы при комнатах будете, не знаю!

   – Постараемся, мол, угодить вам, сударыня...

   Это я ей буркнула сдуру-то, слышь.

   – Да вы, говорит, все одно говорите... знаю, мол, я вас: не один десяток перепробовала! Как растете, мол, скотами, так скотами, мол, и помрете: никакой от вас тепериче благодарности!

   Сказала это и повела носом-то, да далеко таково – в самый угол. А я ей опять сдуру-то, слышь, и брякни (страх была я горячая в ту пору!):

   – Почему, мол, сударыня, скотами: люди, мол, тоже... как есть люди!

   Так она, слышь ты, государь мой, от этих моих слов-то просто задрожала, позеленела вся от барского гневу.

   – Ох, говорит, какая же ты вострая! видно, в бане давно не была... смотри, говорит, ты у меня!

   Погрозила мне сердито пальцем и прогнала нас к барошням. Пошли мы и к барошням. Младшая-то, как нас увидела, так и покатилась со смеху.

   – Вот, говорит, чучел-то нам каких, Сашенька, навезли!

   И пошла, и пошла... А Сашенька, старшая-то, останавливает ее:

   – Полно тебе, говорит, Леночка, без пути смеяться! Они ведь, говорит (на нас указывает), еще не одеты как следует, только что из деревни.

   Ну, та будто унялась, присмирела будто...

   – Вы уж извините меня,– говорит (нам-то!), а сама, вижу, еле-еле только стерпеть может, чтоб не прыснуть, значит.– Тебя, говорит, как, девушка, зовут?

   – Настей, мол, барошня.

   – Ну, право же, говорит, Настя, пресмешное у тебя платье – модное, слышь, уж шибко... (выдумала же ведь вот что сказать!). Ей-богу, не могу!..– говорит...

   И опять засмеялась, да звонко таково, слышь. Только, могу тебе сказать, государь мой, барошни оне были добрые; а смеялась над нами младшая-то, надо быть, от ребячества своего. Это уж я опосля разобрала, как поогляделась малехонько на новом-то месте. Спервоначалу у нас, слышь ты, все хорошо шло; только барин-от на меня нет-нет да и поглядит как-то таково нехорошо, что я уж и не знаю! Вот, государь ты мой, раз и посылает он моего Филипку в Москву, на неделю будто бы, слышь ты, за покупками разными, будь он окаянный!

   Филиппушка мой и поехал; как барской воле прекословить станешь? Ладно, уехал. А в тот самый день-от бароня наша с барошнями на бал поехали; к вечеру это было. Я, слышь ты, сижу это в кухне, скучно мне таково стало – плачу... Барин наш вдруг и приходит; заглянул в кухню – ушел. Погодя опять пришел, опять заглянул в дверь...

   – Ты, говорит, Настя, чего там делаешь?

   – Ничего, мол, барин; сижу.

   – Поди-ко, говорит, постелю мне лучше постели...

   Чего, думаю, ему так рано спать захотелось? Пошла. Прихожу я это к нему в кабинет, стала постель постилать, он и приходит. Подошел, да вдруг и обнял меня. Просто я так со стыда и сгорела!

   – Что вы это, барин! – говорю, а у самой руки дрожат.

   – Да ничего, не бойся, говорит, вишь какая ты славная у меня, словно ягодка спелая!

   И полез, злодей, в губы целоваться ко мне... вот те Христос! А я его взяла, да руками-то и отсторонила от себя...

   – Отойдите, мол, лучше, барин, от греха...

   Сама вся уж, слышь ты, дрожу. Нет! он-таки свое: пристает да пристает! Взял меня вдруг, да и повалил на диван-от...

   – Спесивая уж, говорит, ты, ягодка, больно!

   Как он это мне сказал да на диван-от меня повалил, я уж и не знаю, что со мной доспелось такое: так вот вся внутренность и заходила во мне! Я взяла, да оплеуху и зарядила ему что мочи было. Зарядила, государь мой; это я как перед богом говорю, что уж зарядила! Сама драла скорее на кухню; забралась в угол да и сижу плачу... Погодя он опять, окаянный, приходит, сердитый такой, записка в руке.

   – Где, говорит, Настасья? – у повара Степана, слышь ты, спросил.

   – Да вон в углу, мол... плачет.

   – Ладно! говорит. Ты, Степан, возьми, мол, эту записку да отведи ее с ней к частному приставу в полицию... Слышишь?

   – Слушаю, мол.

   Привели меня к частному. Вышел он, посмотрел на меня...

   – Нагрезила, мол, видно, сударыня?

   Я молчу. Он записку прочитал...

   – Барин, мол, твой вот чего мне пишет: просит, чтоб я тебя на ночь в темную запер, а завтра поутру попотчевал хорошенько березками... Умней, мол, будешь, не станешь вперед грубить барину... Посадить вот ее!

   Я ему в ноги; заплакала...

   – Простите уж,