Ферекрат не может ответить на этот вопрос; он только представляет свои доводы и утверждает, что выведенное из них заключение стоит самого серьезного осмысления. Этим заключением он завершает свою книгу и покидает мою жизнь, возвращаясь во тьму, из которой таким чудесным образом возник.
Да, я знаю. Все это звучит как безумные причитания одержимого, вроде тех типов, которых ты стараешься обойти по широкой дуге на рыночной площади и которые прилагают все усилия, чтобы убедить тебя в том, что царь Индии подсылает к ним наемных убийц или что звезды выедают им мозги. Но что, если он прав? Что, если в его утверждениях есть хотя бы крошечная частица истины? Единственный способ узнать наверняка, я думаю, это проверить их на практике и посмотреть на результат; выстроить город в соответствии с изложенными им принципами и посчитать, сколько людей умрет, а сколько — нет. Если говорить о великих экспериментах, то этот не более безумный, чем любимый проект Александра по скрещиванию цветов македонского мужества с жемчужинами персидской женственности с целью выведения расы господ для заселения Азии. Выбирая из двух замыслов, отчего бы не предпочесть тот, который причинит меньше неудобств участникам эксперимента и принесет большее благо, буде окажется успешным?
Итак, Фризевт, перед тобой старый дурак, ничему не научившийся и снова пытающийся играть в бога и построить идеальный город. Возможно, это заболевание, вызванное старостью и бездельем; определенно идея из тех, которую могли выдвинуть отцы-основатели Антольвии (а я бы в ответ вежливо, но твердо предложил им засунуть ее туда, куда солнце не заглядывает, поскольку у людей, загруженных реальными проблемами, просто нет времени на участие в безумных идеалистических проектах — а если бы они таки пропихнули ее, то она закончилась бы сущей катастрофой, как платоновские опыты по созданию философского царства на Сицилии). Ну и что? В теории, согласно составленной Александром хартии, я, как ойкист, обладаю в городе абсолютной властью, и я разок воспользуюсь ею хотя бы для того, чтобы показать людям, как им со мной повезло, ибо на моем месте мог оказаться тип, который занимался бы этим постоянно.
В любом случае, этот город долго не протянет. С какой стати? Греческий город, основанный по мановению великого царя, превратившегося на некоторое время в бога, но теперь мертвого, населенный дикарями и управляемый безумным стариком. Я помню другой город, столь похожий на этот, что порой с трудом различаю их. Временами, Фризевт, мне начинает казаться, что на самом деле ты мой друг Тирсений или будин-телохранитель, а вокруг меня Антольвия, и с минуты на минуту из дома выйдет Феано с большой кружкой вина с медом и корицей; или что в любое мгновение через городские ворота хлынут другие дикари с натянутыми луками и перебьют нас всех. Иногда я сижу здесь, Тирсений, и мнится мне, будто я припоминаю некий небольшой инцидент, приключившийся в старом городе, а не наблюдаю его повторение в новом. История, разумеется, это запись деяний великих людей и хода великих событий, с тем чтобы они не были забыты и чтобы многочисленные и прискорбные ошибки прошлого можно было распознать и избегнуть в будущем; записывая историю, я фиксирую наше время, чтобы оно не было принято за время до или время после.
Думаю, это фокус, который я проделываю, чтобы не сойти с ума. Запирая то или иное событие в книге, я могу быть уверен, что оно и в самом деле происходит, а не просто вспоминается мне.
И, как и большинство фокусов, он не работает.
Недавно меня стали одолевать боли в суставах правой руки, и одна очень милая женщина с овощного рынка, которая полагает, что если она окружит меня заботой, я завещаю ей свои деньги, дала мне нечто, чтобы утишить боль. Это был маленький ящичек с сушеными листьями; если бросить их в огонь и вдохнуть дым, ты перестаешь ощущать боль. Ну что ж, она была абсолютно права, боли я больше не чувствую; но когда бы я не сидел вот так, накинув на голову простыню и глубоко вдыхая, мне кажется, что рядом с мной, вдыхая и наслаждаясь дымом, сидит кто-то еще. Понятия не имею, кто это; сквозь дым я не могу разглядеть его лица, голос его неразборчив, как гудение далеких насекомых. Иногда я думаю, что это мой отец или Диоген; иногда, что это Александр или Аристотель, Тирсений или Агенор-каменщик, или Феано, или один из моих братьев, или мой дед Эвпол, или Ферекрат, поклонник канализации, или друг Эвдемона Пифон (которого я, конечно, никогда не видел). Иногда, когда на меня нападает сонливость и я не могу мыслить ясно, мне кажется, что это ты, и что ты читаешь мою книгу, а я — книга, которую читают.
Наверное, мне стоит начать беспокоиться. Но время для беспокойства уже прошло. В эти дни я охотно поменяю размытые границы моего здравомыслия на то, что уносит боль прочь. Здравомыслие — чудесная вещь, но оно не заменит крепкого ночного сна или возможности помочиться, не чувствуя при этом, что тебе в почки вгоняют кол. Я не чувствовал боли всю свою жизнь и прыгал по ней, сопровождаемый смертью и разрушением, как собаками, выведенными на прогулку, пожиравшими всех и вся вокруг меня, покуда я не остался один. Не такая уж это и великая цена — общество некой неразличимой фигуры, смутно напоминающей мне облик какого-то давно умершего человека, которого я едва могу вспомнить и который похож на персонажа моего исторического сочинения. Как сказал человек, просидевший пятьдесят лет в одиночке: мука делить камеру с дьяволом, но все лучше, чем быть одному.