призрачного. Санкт-Петербург вешал на Лисьем Носу, хлестал нагайкой на улицах и площадях, сапожищами городовых топтал людей в тюрьмах, командовал ружейными залпами по безоружным толпам. О Медном Всаднике можно было забыть. Другой всадник, на широкозадой каменной лошади, встал на Знаменской площади перед Николаевским вокзалом. Не имело никакого значения, что именно Александру III поставлен был этот тяжелый, приземистый памятник. Это был памятник безглазой, как булыжник, силе. Началась война, и в июльских грозах 1914 года, падая на колени перед Зимним дворцом, вместе с околоточным запел «Боже, царя храни» и либеральный журналист. Запылало на Морской улице германское посольство. Но спокойно проехала германскую границу мать русского царя, возвращаясь из Берлина, от своих царственных родных.

Новый кнут — война — исхлестал рабочие окраины Санкт-Петербурга. В кандалах и арестантских халатах пошли на каторгу подлинные патриоты. Ложь отравляла жизнь. На гала-вечерах публика в крахмальных манишках и бриллиантах требовала гимнов и предсказывала победу в трехмесячный срок. «Прежде чем весна откроет ложе влажное долин, будет нашими войсками взят заносчивый Берлин…» Люди попроще распевали: «Одеваются дымом края, спаси, господи, люди твоя». Гвардейско-экономическое общество, что помещалось на Конюшенной улице, бойко торговало погонами, аксельбантами, шегольским офицерским обмундированием. Раскупались флаги и флажки всех союзных стран. В пьесе модного драматурга прославлялся бельгийский король. Женщины увлекались маленькими изящными японцами, вдруг появившимися на улицах города в чрезмерном количестве. Иностранцы самых разных мастей съезжались в Санкт-Петербург, как на торжище, и уже погнали русских солдат по Мазурским болотам, чтобы спасти Париж.

Зимним днем 1914 года на углу Конюшенной улицы и Невского проспекта Борис Лавров встретил Николая Жукова, которого не видел с лета. Жуков был уже в солдатской форме. Борис бросился к нему.

— Вот видите, вы пошли в армию, я же говорил. Здравствуйте, вы узнали меня? Борис Лавров… как раз я тут живу, на Конюшенной.

Николай ответил хмуро:

— Помню.

— Я тоже иду на войну. Я подал заявление…

— А чего вам? Отвоюем за вас.

— Почему за меня? За всех. Все же, весь народ…

— В офицеры, значит?

— Нет, я хочу как можно скорее, а в офицеры — это училище, это долго, я хочу сразу, побыстрей, а то вдруг война кончится, и как же тогда? Даже неловко. Меня уже допустили к ускоренному выпуску, в январе. Значит, вы тоже сами пошли?

Николай ответил:

— Иду с маршевой, дали погулять день. — Он посмотрел себе на ноги и усмехнулся: — Сапоги — картонные, развалятся на первом походе. В гвардейском бы купить, да солдатам туда нельзя…

Николай, вынув деньги из кармана, перебирал их в пальцах.

— Почему же нельзя? — удивился Борис. — Как же так?

— Вот что, — не отвечая на вопрос Бориса, сказал Николай, — берите деньги. Купите мне сапоги, сорок первый номер. А я подожду.

Борис взял деньги и посмотрел на солдата с недоумением.

— Пойдемте вместе, — предложил он.

Николай ответил сдержанно:

— Вам сказано — солдатам туда нельзя, магазин офицерский. Понятно? Согласны купить? Или нет? Нет, так отдавайте деньги, найду кого попросить.

— Да нет, я сейчас…

Не прошло и десяти минут, как Борис вынес Николаю новенькие сапоги. Николай тряхнул ими, постучал пальцами по подошвам, поблагодарил, попрощался и пошел. Борис догнал его.

— Николай Дмитриевич, но почему вы… Что у вас случилось? Ведь сейчас такое время, все решительно, весь народ…

Николай остановился, оглядел его с головы до ног.

— Не поймете, — сказал он. — Судьба у нас разная.

И зашагал прочь, уже не оглядываясь.

Борис смотрел ему вслед до тех пор, пока Николай не повернул за угол. «Что с ним такое? Какой-то он все-таки недружелюбный». Но Борис недолго думал о Николае Жукове. В конце концов он, как и Жуков, шел на фронт, и ему не терпелось поскорей сдать выпускные экзамены.

Дома его особенно не отговаривали. Мать сказала что-то очень неестественное:

— Как гражданка, я горжусь и отпускаю, но как мать — я испытываю горе.

Брат, как всегда, стал длинно философствовать:

— Боря — обыкновенный, нормальный человек, и это его счастье. По крайней мере он будет просто где-нибудь служить, женится…

В его словах звучало, как всегда, презрение к обыкновенному, нормальному Боре. Сам Юрий считался в семье будущей знаменитостью.

Отец проговорил:

— Значит, ты хочешь на фронт? — И, по обыкновению, повторил: — Хочешь на фронт?

Но тут же на него прикрикнула мать, и он замолчал, как будто в чем-то провинился.

Юрий до сих пор жил на счет родителей, а Борис с четырнадцати лет зарабатывал сам. В прошлом году он получал огромные деньги — тридцать рублей в месяц, да еще обед у кухмистера Ланцуцкого за то, что тянул двух его оболтусов. Деньги он отдавал родителям. Это считалось правильным, естественным, потому что, в отличие от Юрия, Борис был обыкновенным.

Дома Борис не стал рассказывать о встрече с Николаем Жуковым. Он вообще мало о чем рассказывал дома.

Надо поскорей уходить на фронт. Солдатом — так солдатом. Сережа Орлов идет в военное училище. Он уже сейчас нацепил на гимназическую фуражку офицерскую кокарду, ему не терпится. Но шнурки вольноопределяющегося — романтичней. Грушницкий у Лермонтова сразу потерял всякий интерес для княжны Мери, когда надел офицерские погоны… Об экзаменах Борис не беспокоился, как и все другие молодые люди, пожелавшие идти на фронт добровольцами. Ясно, что учителя всем постараются поставить наилучшие отметки. Экзамены будут самые легкие. Только бы скорей…

Прошел трехмесячный срок, назначенный для победы белобилетчиками и тыловиками, а где-то там, где окопы и землянки, уже случилась беда — шептали, что погибла армия генерала Самсонова, что армия Ренненкампфа бежит из-под Кенигсберга. Эшелоны, полные раненых, приходили в Петербург. Кое-кто из офицеров в пьяном виде уже запевал: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить…» Но все это шло мимо Бориса. Он готовился к выпускным экзаменам, и они начались в январе.

В эти январские дни брат Юрий однажды подсунул Борису журнальчик, в котором напечатан был рассказ под названием «Странный закон». Автор утверждал, что большинство людей создано для низменных дел — то есть для труда и для войны, а меньшинство — для возвышенных идей. Большинство должно служить меньшинству, ибо в нем, в этом меньшинстве, — дух жизни, соль земли и еще что-то очень высокое. Юрий восхищался этим рассказом.

— Это — о Боре. Он создан для войны.

Юрий,