— Что, что… Огонь там стеною шел, сказано ведь. Всех поел, схоронить было нечего. Что вспоминать?

— Отец твой кто был?

— Батька мой был малорус из Киева. Он из казаков полку Сагайдачного — знаешь? — из тех, которые не захотели с русскими биться и остались в Московском государстве. Отец к деду Ивану в зятья пошел. Дед Иван — зеркальщик, и батька мой ремесло то перенял. Дед сам, баба и тетки в моровое поветрие померли, я мал ещё был.

— То-то слышу: выговариваешь ты мягко этак! Малоруса сынок… А двор отецкий за тобою? Тягло платишь?

— Гривна в год, дядька Гаврила платит. Только сдал он мой двор пришлому бондарю.

— Если мужик там построился, не видать тебе своего двора. Плохо дело… Лет-то тебе сколько?

Васка поднял глаза к потолку. Ответил не сразу:

— Выходит, тринадцатый.

— Скоро и женить тебя можно будет, — рассмеялся скоморох. Тут же посерьезнел. — Чему ж тебя Гаврила Осипов учит? Грамотен хоть?

— Грамотен, — важно отвечал Васка. Вздохнув, добавил. — Больше домашнюю работу работаю.

— Только ли? Мне его домашнее ремесло ведомо. Небось, тебя в него и запряг. Ну и как тебе тут?

— Скучно. Горшки да горшки, да метла. Носа на улицу к ребятам не высунешь.

— Играть тебе, брат, уж не придется… А с твоим занудою какое может быть веселье? Тут с тоски задавишься.

И гость скорчил смешную рожу, очень похожую на насупленное лицо дядьки Гаврилы, и даже пожевал сердито губами. Васка прыснул. Скоморох, довольный, продолжал:

— Не всё же тебе городской вонью дышать. А не хочешь ли…?

Оба прислушались. Да, в ворота стучали. Васка сорвался с места и умоляюще посмотрел на весёлого. Тот кивнул и вышел вместе с ним на двор.

Увидев Бажена, хозяин забыл выругать Васку за то, что без него пустил чужого. Прищурился, всматриваясь, пожевал губами (точно так, как только что показывал скоморох), присел и вдруг вскричал тонким голосом:

— Ах ты вор, окаянный сын! Да я за те три рубля в холодной тюрьме тебя сгною! Васка, беги в съезжую избу за десятским!

Скоморох незаметно подмигнул испуганному мальцу, сунул руку в красивую, с бахромой, сумку на боку, неторопливо извлек длинный кошель и позвенел серебром.

— Принес я должок! И сверху его, приятель и благодетель мой Гаврила Иванович, — продолжал он, доставая нечто продолговатое и завернутое в тряпицу, похожее на поленце (а зачем его заворачивать в чистую тряпицу?) или на булаву (на что булава весёлому?), а, скорее всего…

— Гм… Не ходи со двора, малец. Гость в дом — бог в дом. Прошу, прошу в горницу, закусить. Васка, тащи кашу, — и добавил раздумчиво. — Капустки там, грибков… Живо мне!

Когда мальчик внес горшок с кашей, гость с хозяином вели уже деловой разговор. Скоморох бережно сворачивал печатный лист доброй, судя по солидному хрусту — немецкой, бумаги, и перед глазами Васки мелькнули две пары голых ног — пухлых бабы и мосластых мужика, ноги эти топтали роскошную, в неведомых крупных цветах, траву.

— Окстись, Баженко! У нас не пойдет, где уж там.

— Это ведь, Гаврила Иваныч, праотец наш Адам и праматерь наша Ева. А что голы — ты что ж, в бани не ходишь?

— Так ведь в банях, милый, печатные листы пока не приобвыкли вешать, хе-хе… Больно уж мясисты, не пойдет. А ту Богородицу печати киевской оставь, оставь… Сколько за нее просишь? Васька, поди в клеть!

— Бери, мастер, ты ещё лучше тех киевских друкарей вырежешь, ей богу! А хочу я взять за нее твоими листами, хотя они и худо идут…

Через час-полтора Васку оторвал от работы дядька Гаврила, раскрасневшийся и добрый.

— Поди, поди, Васенька, работничек мой, проводи гостя нашего. Он хмелён, ещё листы затеряет…

— Ты-то не усни, челом бью, Гаврила Иваныч. А то уснёшь и во двор не пустишь.

— Постучишь — пущу…

Проскрежетал засов.

— Да ну его, чего я там порастеряю… С тобою словом перекинуться хотел. Не, сам понесу… Слышь, а не хочешь ли с нами, с весёлыми, побродить? Глядишь, зайдём и на Украину — родичей своих, сын иноземский, найдешь…

Васка молчал. Бажен отвлекся, изо всех сил стараясь показать встречной девице, как его поразила её красота. Девица скромно потупилась и прижалась к забору, уступая дорогу. Васка и себе приосанился.

— Вот отчего так жаль кажный раз из Москвы уходить! Где ещё таких скромниц найдешь? Чистенькие, нарумяненные, и ведь каждая себе на уме! Я вот про что: завтра наша ватага уходит… или послезавтра. Надумаешь с нами — приходи завтра в Зелейный ряд, к той лавке, где немец Мартынка сидит, зубы трет пилкою булатной и вырывает. Редкий мастер, да… Я там буду рядом в два часа, дело есть одно.

Новый друг обнял его на прощанье и пошел по деревянной мостовой, приплясывая и посвистывая. Гость залётный, иного, праздничного мира житель. Васка завистливо вздохнул. Что ж, время подумать у него есть.

Глава вторая. О том, что приключилось с Ваской после побега от дядьки Гаврилы, и немного о весенней Москве 1629 года

Утро выдалось ясное и солнечное. Ледок меж торцами мостовой совсем уж растаял, когда Васка, беспокойно озираясь, протолкался-таки к верхним торговым рядам Китай-города. Крик тут, несмотря на ранний час, стоял страшный, однако мальчик от волнения и не слышал ничего, точнее слышать-то слышал, а слов не разбирал. Вот и условленное место. Немец Мартынкa поднял глаза на подошедшего слишком близко Васку, неверно понял выражение его лица и, вытирая руки о кожаный передник, процедил:

— Зуп рват — пятак давайт.

Парнишка отшатнулся испуганно, отбежал от немца и огляделся ещё раз: неужто опоздал? Тут с недальней Спасской башни раздался скрежет, потом два дребезжащих удара. Это огромные, хитро устроенные часы боем оповестили если не всю Москву, то Кремль, Зарядье и Занеглименье уж точно, о том, что с рассвета сегодняшнего апреля 20 дня года от сотворения мира 7137-го, а от Рождества Христова — 1629-го минуло уже два часа. Васка немного приободрился: опоздал не он, а весёлый.

Потом задумался о своём и прозевал, задумавшись, как немец сторговался с ражим посадским. Сидел тот уже на лавке, разинув рот, а Мартынка усердно перетирал ему чёрною, блестящей по низу пилкой один из последних зубов. Дядька Гаврила тоже зубами страдает, однако предпочитает дешёвую знахарку, а в крайности — сам выдёргивает зуб ниткой… Вдруг мужик завопил, вскочил и, по-русски широко размахнувшись, нацелил мастеру в ухо правый кулак. Мартынка ловко увернулся и отскочил, закрываясь пилкою. Мученик, рыча, уселся снова.

Васка почуял на себе чей-то внимательный взгляд и пугливо обернулся. Нет, то не дядька Гаврила: незнакомая старуха, поджавши губы, шныряет глазами по толпе. На всякий случай беглец протолкался от неё