разукрашенных бумажек лежала дощечка с надписью: «Возьмите картинку и оставьте монетку для Катманду». Он ставил на дощечку пустую консервную банку и садился на траву, опираясь спиной на ствол дерева. Затем начинал петь написанные им самим песни, лаская струны гитары. Это были песни почти без слов, и в них постоянно повторялось: Бог, любовь, свет, птицы, цветы. Для него все эти слова означали одно и то же. И их общий смысл он надеялся обнаружить в Катманду, самом святом городе мира, где встречались все религии Азии.

Проходившие мимо англичане не представляли, где находится Катманду. Некоторые были убеждены, что слово, написанное на дощечке, было именем парня со светлой бородкой и длинными волосами, красивого, каким должен был быть Иисус-подросток в самые загадочные годы своей жизни, когда никто еще не знал, кем он был. Может быть, он просто таился в те годы, спасая свою жизнь, слишком нежный и слишком прекрасный, пока не стал человеком достаточно жестким, за что его прибили к кресту. Несколько секунд прохожие вслушивались в ностальгическую песню, из которой понимали только несколько слов, хотя там других и не было. Они разглядывали парня, светлого и красивого, с короткой золотистой бородкой, с длинными волосами. У его гитары был стерт лак в том месте, по которому он отстукивал ритм пальцами правой руки, а вокруг себя он аккуратно разложил картинки, раскрашенные в десятки цветов. Прохожие чувствовали, что нечто непонятное ускользало от их понимания. Покачав головой и испытывая нечто вроде угрызений совести, они бросали в консервную банку несколько монеток прежде чем уйти и быстро забыть как облик этого парня, так и мелодию его песни, чтобы ничем не нарушить привычное течение своей жизни. Некоторые поднимали с земли раскрашенный клочок бумаги и уходили, не представляя, зачем они это сделали. Теперь, лишившись соседства других листков, он казался не таким уж жизнерадостным. Он был как цветок, бесцельно сорванный с клумбы, который, оказавшись в руках, становится какой-то бесполезной мелочью, к тому же, умирающей. Они уже жалели, что взяли эту бумажку, но не знали, как от нее избавиться. Одни складывали ее и совали в карман или в сумочку. Другие торопливо бросали ее в мусорную урну.

Иногда женщины, в большинстве не очень молодые и усталые, пристально смотрели на Свена и завидовали его матери. Потом они наклонялись и опускали в консервную банку серебряную монету.

Мать Свена не знала, где сейчас находится ее сын. И не очень старалась узнать. Он был достаточно взрослым, чтобы делать то, что ему хочется.

Сегодня после полудня он устроился на своем обычном месте. Он разложил вокруг себя пестрые картинки, фанерку с надписью и пустую банку и начал петь. Внезапно на него опустился туман. Он сложил свое имущество, натянул на голову капюшон куртки и продолжал петь, но не потому, что надеялся заработать какую-нибудь мелочь, а потому, что петь нужно даже в тумане. Струны его гитары ослабли от влажности, и мелодия стала минорной и меланхолической. Течение медленной реки поднесло к нему тело Джейн. На уровне глаз перед ним проплыли оборки платья утопленницы, ее мокрые стройные ноги и бессильно повисшая рука. Он поднял взгляд, но верхняя часть туловища и лицо растворились в серой воде. Он схватил ледяную руку в тот момент, когда она уже почти исчезла. Вскочив, он открыл для себя лицо Джейн. Оно походило на цветок, раскрывшийся в сумерках и убежденный, что вокруг него существует только ночь. В одно мгновение Свен понял, что он должен подарить этому цветку солнце. Он снял куртку, набросил ее девушке на плечи и старательно застегнул, передав девушке сохраненное курткой тепло своего тела.

***

Г-н Сеньер приподнялся, опираясь на локоть, и попытался сесть на краю кровати. Ему это не удалось. Вся масса Земли навалилась ему на живот, вдавливая в матрас. Но что с ним? Что у него там, в животе? Нет, это, конечно, не… Это не то, что… Стоп, нельзя даже в мыслях произносить это слово. Врач сказал, что это энтеро… Что-то вроде этого. Уплотнение, воспаление. В общем, болезни, которые излечивают. Но не. Не думать об этом. Нужно лечиться, нужно потерпеть, быстро не получится. Но сегодня все излечивают, медицина способна на все. Прогресс, как-никак. Сейчас не те времена, когда врачи не умели. Они проверяли пульс. «Покажите язык». Представить только, язык! Можно только пожалеть тех, кто жил раньше. Сейчас лечат по-настоящему. Врачи получают образование. Они знают, что надо делать. Мне ведь делали анализы. Они прекрасно разобрались, что это не. Доктор Вире — это замечательный доктор. Молодой, энергичный.

Г-н Сеньер взглянул на ночной столик, на котором стопками возвышались коробки с лекарствами, образуя уменьшенную копию небоскребов Нью-Йорка. Г-н Сеньер прочитал все проспекты, находившиеся в коробках. Там было много слов, которые он не только не понял, но даже прочитал с трудом. Но врачи, они понимают. Они ведь учились, так что все знают, все понимают. Они лечат вас. Проспекты пишут ученые, это дело серьезное. Врачи, ученые — это прогресс. Современность. С ними ты ничем не рискуешь.

Г-н Сеньер опустился на постель. Лицо у него покрылось капельками пота. Его огромный живот отказывался подчиняться. И он уже не был уверен, есть ли у него ноги там, на другом конце живота. Он позвал мадам Мюре, домработницу. Но кухня, где мадам Мюре занималась завтраком, была заполнена Мирей Матье, изливавшей жалобы своим медным голосом, потому что мужчина, которого она любила, уезжал на поезде. Она кричала ему вслед, что никогда его не забудет, что будет ждать его всегда, все дни и все ночи. Но мадам Мюре хорошо знала, что он не вернется. Если мужчина уезжает на поезде, не оборачиваясь, значит, этот мужчина не вернется. Она покачала головой, попробовала белый соус и добавила в него немного перца. В это время Мирей закончила свои рыдания. На доли секунды образовалась пауза, и мадам Мюре услышала призыв г-на Сеньера.

Она взяла с полки свой транзистор и распахнула двери в комнату. Это был замечательный транзистор, японского производства, в кожаном футляре с дырочками с одной стороны, что делало его немного похожим на дуршлаг. Транзистор подарила ей Мартин. Сама она никогда бы не решилась купить такую вещь. Ей всегда приходилось считать каждый франк. Мать Оливье частенько запаздывала с очередным переводом. К счастью, с тех пор, как г-н Сеньер заболел, и так как мадам Сеньер была занята в лавке, ее наняли на целый день по четыреста франков за час, и последнее время она неплохо зарабатывала. Кроме того, ей полагался обед. Вечером она могла забрать с собой все, что оставалось в кастрюле, чтобы накормить Оливье. Вернувшись