происходил наедине), да еще и высказалась на собрании: дескать, прав товарищ Шарковский, печалясь о бедственном освоении свежих профессиональных знаний прекрасной половиной. Началось с возражений, свелось к угрозе разоблачить перед высокими инстанциями антифеминистические поползновения уважаемого начальника санупра. Шарковский подрастерялся, он был молодым администратором, и ему была по вкусу деятельность в цветнике (возмущение Нюры Станиславовны). Он сделал попытку отшутиться: незадачливый муж все валит на жену, малоопытный руководитель — на женский персонал. Нюра Станиславовна напомнила ему о том, что существует принципиальность. Он сказал, будто затрагивал проблему в порядке кабинетного сетования, имея в виду чрезмерность семейно-бытовых забот, лежащих на женщинах и мешающих им с большей полнотой отдаваться благородному труду, Нюра Станиславовна возразила: под другим углом зрения он рассматривал проблему. И подчеркнула — он не вдавался в причины, почему врачи-женщины медленно изучают и прописывают новые медикаменты, он справедливо застолбил результаты лечебной практики. Перестраховочная запальчивость привела Шарковского к опрометчивому выкрику:
— Значит, я лгу?
— А как же?
— Значит, я лжец?
— Пока что лгун.
Натка гордилась предельной искренностью Нюры Станиславовны, поэтому, как что, просила Андрея послушать, историю о маминой честности и настырно заверяла его в том, что и она вырастет непреклонной.
Счастливому лицу Натки обычно до того не давалось выражение озабоченности, что она пробовала нахмуривать лоб, а получалось — проказливо куксится. Не в состоянии победить и на минуты присущую ее характеру светлую радость, Натка могла зарыдать или принималась щелкать по рукам кого-нибудь из мальчишек-девчонок, находившихся рядом.
Едва заметил Андрей, что Натка безуспешно изгоняет счастливость, он, как щенок, который служит, выставил перед собой л а п к и. Бить по рукам, отрывисто, с влажным шлепком, она не стала: скользнула по ним ладошками, будто проверяла, не шершавы ли, и сказала:
— Разоблачит меня мама — устроит жуткую экзекуцию! — поколебалась, прибавила с грустной нежностью: — Пожалей.
— Чё?
— Проехали.
Исключительным чувством, которое Натке не требовалось понуждать в себе, была злинка. Натка произнесла слово «проехали» жгучим тоном, хлестнула крапивой, да и только.
— А… — промолвил он. Не столько засвидетельствовал свою запоздалую догадливость, чтобы Натка смягчилась, сколько подосадовал, что упустил невозвратимый момент.
И все-таки у Андрея хватило решимости прикоснуться пальцами к ее горячему на плечах платью.
— Наташ, не уезжай.
— Не уедешь… Мамастая в клетке меня увезет. Узнает, куда ее доченьку носило, и сразу увезет.
— Наташ, ведь не за что?
— Подозрительность. Не докажешь… Пускай бы лучше… И почему чужие люди верят, а самые родные абсолютно не верят? Марьям чужая — и ничего плохого в уме не держала.
— Может, ей не до нас? Вообще-то чужим безразлично… Не уезжай, а, Натуля?
— Как уж получится.
Из низины донесло надрывные взвывы мотора, и звук, заслоненный орешником, вязами, бояркой и березовыми рощицами, окаймляющими увалы, затерялся, а когда снова дотянулся, был напряженней, жальливей, и щемило от него сердце.
Вел лесовоз тот самый шофер, который доставил Андрея на сабантуй, и сидел в кабине прежний грузчик, и дремал, не снявши брезентовых рукавиц, а меж ними теснился, держа на коленях бочонок, мясистый городской утильщик с прозвищем Гиря.
Вода в радиаторе кипела, из-под пробки пышно выпыхивало пар. Шофер, прежде чем взять ведро и пойти на родник, на башкирский манер поприветствовал Андрея: пожал руку со словами «Здорово, знако́м». После, дабы не свалились под колеса, он сам залез на прицеп и усадил их на сосновые бревна там, откуда можно было держаться одновременно и за стальную распорку, и за толстые пеньковые веревки.
Ненадежная шаткость прицепа, падучие склоны, крутые подъемы были Андрею и Натке нипочем, хотя на мгновения от опаски у них и перехватывало дыхание. Бесшабашность раззадоривала их, красота гор зачаровывала. Вероятно ли приближение горьких родственных укоров и ссор, если скатываются из-под облаков в долины вместе с небесным ветром сверкающие волны листвы, если кланяются ручьям толпы синих колокольчиков, если по уклонам, колышливым от ковыля, носятся стригунки, если над сизыми гольцами вершин кружат коршуны, не высматривая добычи, а только наслаждаясь полетом? Да и сохранился ли город, в котором они жили? Да и зачем он, когда есть эти вечные ветвящиеся хребты, омываемые родниково-чистым солнцем?