Б. Б. Рохлин У СТЕН МАЛАПАГИ

Мелодия стиля (О прозе Бориса Рохлина)

Жизнь скучна, но писать о ней интересно. Этот душевный импульс инвестирован в сами сюжеты рассказов Бориса Рохлина. Ярче всего в них выражена авторская воля к стилю, разрешена задача, издавна востребованная лирическим замыслом: найти слог, «чтоб описать прогулку, шабли во льду, поджаренную булку» и прочие мимолетные прелести нашей быстротекущей, никакими науками не продлеваемой жизни.

Речь тут не о легкомыслии, а о положении человека, о доступном ему окоеме обитания. У Рохлина даже император Веспасиан всего лишь «один римский гражданин». Какое бы место под солнцем его персонаж ни занимал — он прежде всего «маленький человек», ненароком резвящийся на берегах Леты. Пока еще «по эту сторону». Существенна лишь его потаенная жизнь, удаляющая его от этих берегов в прошлое, к тем «липам, под которыми прошло наше детство». Нет нужды, что «нет этих лип и никогда не было». Жизнь опознается памятью, занавешивается чередой дорогих сердцу картинок.

Ложна ли эта память — значения не имеет. Имеет значение лишь то, что всякий человек — «маленький человек». У Бориса Рохлина, как и в прозе иных авторов «ленинградской школы» 1960-х, этот субъект наделяется экзистенциальными качествами, из зоны традиционного для русской литературы сочувственного авторского внимания переводится в лирическую область авторской рефлексии.

Героями первой книги Бориса Рохлина — «Превратных рассказов», изданных в 1995 году — были «кандиды» и «простодушные» шестидесятых-семидесятых годов прошлого советского века. Они «возделывали свой сад» по ленинградским сумрачным дворам, обживали подоконники черных лестниц, блаженствовали у пивных ларьков… Они жили потаенными надеждами на будущее, хотя и подозревали, что лучше оно не станет. Но если и так, их поддерживала великая иллюзия: пусть мир изменяется к худшему — мы остаемся такими же как прежде.

Одно тысячелетие сменилось другим, появилась новая книга. Это неслабо — в тысячелетие по книжке. Что ж, как говорит народная мудрость, между первой и второй промежуток небольшой.

И на самом деле, что изменилось? Не досчитались друзей на пути к свободе? Но и в том правда, что сама свобода путей к человеку торить не спешит. Как и полвека назад, теснимся у стен Малапаги — по ту сторону решетки. Только где эта Малапага? Может быть, нет ее и никогда не было? Сплошное кино? Или навязанное кудесником-режиссером — это и есть жизнь? Абсурдно, не верю, да так оно у Бориса Рохлина и получается. Вот отчего из ларчика его прозы вавилонами рассыпаются литературные аллюзии, парафразы, подтексты. Он вообще — самый центонный отечественный прозаик, из всех, мною читанных.

Урок отменный: воздень очи горе с книгами да берись за перо — и все станет почти как прежде.

Андрей Арьев

РАССКАЗЫ

У стен Малапаги

Поворожи немного в тихой спальне

Ты пылесосом, взятым напрокат.

— Давай поговорим о гениальном,

— Мне предлагает незаконный брат.

Н. Ильин

Мост поздней улицы. Белой тихой ночью. С остановившейся водой в реке, с притихшими домами. Окраина, заколоченный пивной ларёк, вопли измученных алкашей. Листья устилают крыши домов, заполняют канавы. Пересохших от жаркого лета, ветер то сметает их в кучи, то разбирает по одному. Они катятся по дорогам, напоминая шум частого мелкого дождя.

Время не более чем смена времён года и ликов погоды, и это должно бы утешать, однако детство, отрочество, юность, переживания, чувствительность и размягчённость сердца, не забыть бы первые радости, на улицах летнего света пить воду и яблочный сок, на улицах сорного лета, неплохое начало, приступим же.

Где те липы, под которыми прошла наша юность, о детстве умолчим, плохая сохранность не позволяет… Действительно, где они? Я задаюсь странным вопросом. Их не было. Наши липы — это пивные под думой, на маяковской, владимирском, староневском, или пивной ларёк на мойке. Парадные, где подоконник не возвышался над поясным ремнём и где так ловко, так удобно помещалась бутылка портвейна, стакан из автомата с газированной водой и хлеб с докторской или плавленым сырком новость.

А где та девочка, прозванная в незапамятные времена мелюзиной, — тогда ещё встречались феи, — подходившая к пивному ларьку на карповке всегда с одним и тем же вопросом:

«Как вы думаете, какая завтра будет погода? Я думаю, что завтра будет тепло. Конечно, я знаю, обещали дождь, но они всегда обещают не то, что бывает на самом деле. Почему они всегда врут, вы не знаете?»

…бедные люди, двойники, господины прохарчины, театрально-комические романы, дафнисы и хлои, золотые ослы, невзгоды ласарильо и злоключения паблоса, так хотел остепениться и зажить по-человечески, все хотят, скандалисты и шутовские хороводы, мессианско-теологические материализмы эрнстов, теодоров и вальтеров. Умершему на пути к свободе… посвящаю. Он вошёл в дверь, из которой не выходил. Ничто не шевельнулось, не дрогнуло. Никто не встретил его. Он увидел стол, чашки китайского фарфора. Абажур цвета погасшего солнца. Стулья. Они были пусты. Мир был глубок и прозрачен. Жизнь безоблачна. Душа не исковеркана. Тишина неизменна. Переход в вечность оказался лёгким и незаметным. Дневная тьма приняла его.

Так где же те липы, под которыми прошла наша юность? …медный всадник и мёртвые души, свадьба кречинского и смерть тарелкина, село степанчиково и его обитатели, чапаев и рождённые бурей, гёте и царство минералов… Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй. Потихоньку, не торопясь, — всё в своё время, — переходим из органического царства в царство минералов. Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний гнетёт меня. Класс, парты, школа, уроки алгебры и черчения, русской литературы и труда на фабрике крупской, танцы под Новый год и Седьмое ноября. Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт.

Божество было рядом, буквы меняли очертания, изменяли смысл, значение становилось текучим, как воды Кедрона, в каждом из знаков были заключены все мыслимые божеством смыслы. Но это длилось мгновение, мгновение, равносильное вечности. В каждом было всё всех, прошлое, настоящее, будущее. Всё во всём. Для человека — ничто, бездна, немота беспросветной тьмы. Для божества азбука, изначальный, предвечный лепет…

Душе со скуки нестерпимо гадко, а говорят, на рубежах бои, — я человек