реального, инициативного субъекта стратегического замысла вне нее. Ибо подобные действия ведут к непосильному усложнению и высокой подвижности социального текста. В итоге мы наблюдаем — что, в общем-то, можно было предсказать — симптомы возрождения монотонных управленческих кодов, причудливые реинкарнации элементов прежней, иерархичной и статичной, «замкнутой» культуры (ср. выстраивание пресловутой «властной вертикали» — этого исторического рудимента египетских пирамид). Создавая, таким образом, подобие выхолощенного, но отчасти как бы и вестернизированного «Союза ССР» — своего рода United States of Sovereign Russia (USSR abridged). Или предъявляя обществу симулякр «нового российского империализма».

То же относится к наблюдаемому сужению, упрощению пространства публичной коммуникации. Симптоматично, что факт революции 1991 года и ее следствий — в отличие от других значительных событий русской истории ХХ века — так и не получил культурной верификации. Следовательно, на повестку дня рано или поздно вновь встает вопрос о перспективах российского постиндустриального класса — вот только за прошедшее время была заметно сужена и обеднена (в прямом и переносном смысле) его питательная среда: нарушена целостность социальной ткани и этики, подорвана инфраструктура публичного блага, резко сократился и социально обесценился образованный и общественно активный городской средний класс…

Так что суть нынешней ситуации заключена в том же противоречии, о котором шла речь вначале: между «европейским» и «азиатским» способами бытия, между оболочкой и ее наполнением, между конкурирующими моделями управления. Между обществом, которое развивается ко все более сложной, полифоничной и динамичной конструкции, и обществом, тяготеющим к устойчивой «властной вертикали», к номенклатурной форме устройства, к неоархаизации политической культуры…

Несколько слов в заключение по поводу интеллектуальной ситуации, сложившейся в постсоветской России. При всех существующих изъянах и со всеми приходящими на ум оговорками, в стране на протяжении полутора десятилетий существует пространство свободного социального дискурса, публичная мысль, реализующая себя не только в национальном, но и в транснациональном измерении. Вместе с тем приходится констатировать не слишком великие ее на сегодняшний день достижения. И, кроме того, — отсутствие социального заказа на тот самый разговор об основаниях, ибо социальный заказ сегодня реализуется в основном в сфере технологической, вспомним столь знакомое понятие — политтехнологии.

На этом я, пожалуй, закончу: приходится констатировать редукцию и краткосрочность современной российской политической мысли — это основной ее изъян, фундаментальный.

Источник: "Интеллектуальная Россия", июнь 2006 г.