оставшийся огурчик, ставит туда же бутылку и бочком к выходу.

— Слышишь, Митя! Никуда не уходи. Сейчас скорая приедет, понял? — прошипел Иван уже из-за полу прикрытой двери и, старясь не шуметь, спешно покинул квартиру.

Скорой Малахитов так и не дождался. Сам к вечеру оклемался. Но ни есть, ни пить он так больше и не мог, ото всего воротило. И если раньше в алкогольном угаре дни пролетали, словно ласточки, то сейчас каждый час тянулся бесконечно долго. И, вдобавок, не спалось. А вот уж чего-чего, а этого с ним просто никогда не случалось. Всю жизнь Малахитов засыпал мгновенно, стоило только глаза закрыть. Не мешали ему ни шумные застолья, ни пылкие женщины, ни грохот колес, ни яркий свет. Об этой его особенности ходило немало актерских баек. Например, как он, исполняя партию Олоферна, в заключительной сцене прилег, как положено, в шатре и крепко заснул. И тонкое сопрано Юдифи, объясняющее зрителям, как и зачем она убила Олоферна, прозвучало под аккомпанемент мощного малахитовского храпа. Трагедия превратилась в фарс, но зрители были довольны.

А теперь ему не спалось, хоть ты тресни. Сутки напролет просиживал он на кровати и, почти не мигая, смотрел в окно. И, что странно, никакой усталости не чувствовал. Правда, нервы стали ни к черту. Дверной звонок вызывал учащенное сердцебиение, а от тяжелых шагов Антонины Карлович по коридору хотелось забиться под кровать. Грохнет ли соседка на кухне кастрюлями, вякнет ли кот — у Малахитова душа в пятки ухается. В общем, чувствовал он себя, как герой кошмаров Хичкока. Вроде ничего и не происходит, а жить невозможно. Уже через неделю он напоминал списанный театральный костюм. Высох, облез и потускнел. То, что не смогли стереть годы и застарелый алкоголизм, новая болезнь уничтожила за считанные дни. От его округлой «оперной» фигуры не осталось и следа, волосы поредели, с лица слиняли все краски. Из зеркала на него теперь печально смотрела восковая копия Дмитрия Дормидонтовича Малахитова с заострившимся носом и оловянными пуговицами вместо глаз. И что это за напасть такая? Как от нее лечиться? Не понятно.

* * *

Как известно, хочешь что-либо узнать — узнаешь. Сидел как-то ночью Дмитрий Дормидонтович на своей кровати и по обыкновению в окно таращился. И то ли задремал наконец и пригрезилось, то ли на самом деле промелькнула мимо его окна тень, слишком большая, чтобы быть птицей. Не успел Малахитов удивиться, как она появилась вновь, закрыла собой и полную луну, и крыши домов, сгустилась, и материализовался из нее тот самый красноглазый алкаш. Он зацепился пальцами за открытую форточку, сыто чмокнул и доброжелательно уставился на Малахитова.

— Тебе чего тут надо, скотина? — взревел Дмитрий Дормидонтович и попытался нашарить около кровати что-нибудь увесистое.

— Да тихо ты, не ори. Соседей разбудишь, — примирительно ответил алкоголик. — Навестить тебя пришел. Дай, думаю, проведаю крестника. Как дела твои, сердешный? Как самочувствие? Адаптировался уже поди, родной.

«Самочувствие» он произнес сыто причмокнув, «самочавс-с-ствие».

— А тебе какое дело до моего самочувствия? О своем бы лучше пекся, сволочь синемордая! — огрызнулся Малахитов и неожиданно для себя добавил по-бабьи жалобно: — А вообще-то, хреново мне. Мутит всего, прямо сил никаких нет. Ни есть, ни спать не могу. Ты не знаешь, что это со мной может быть, а?

— А как не знать. Сам через это прошел. Инкубационный период со всеми вытекающими. Мог бы и сам сообразить, не маленький. Кстати, он уже завершен. Могу тебя поздравить, дорогой! Войти можно?

— Перебьешься! — рявкнул Малахитов и снова заныл — С чем поздравить-то? Может, объяснишь?

— С пополнением наших рядов, — хохотнул мужик. Тихонько так, чтобы соседей не будить. — Ты бы меня пустил, браток. Замерз я. Сам видишь, на дворе не месяц май. Вон как снег метет, а?

— Ничего, тебе не повредит, — созлорадничал Малахитов. — Тебя в дом пускать не с руки, ты себя вести не умеешь. Чего, спрашивается, тогда у ларька кусаться полез?

— Так ведь положено нам так, Мить. Я же не со зла. Ты меня пусти, я все разъясню. Не через форточку же разговаривать. Ну, так что? Войти можно?

Мужик возбужденно засопел в форточку и протянул руку к щеколде.

— Куда полез? Никто тебя еще не приглашал. И вообще, катись, откуда пришел, пока я милицию не вызвал. Ворюга!

Мужик отдернул руку и глянул обиженно.

— Не ворюга я. Что б ты знал, хам беспросветный, я — высшее существо.

И тотчас осекся, словно лишнего сболтнул. Малахитов заметил, как отразилась на синей физиономии стремительная борьба чувств и закончилась полной победой самодовольного бахвальства. Мужик приосанился, вцепился в раму половчее и разразился странной, высокопарной тирадой, из которой Малахитов понял только, что на его форточке повис не говнюк какой-нибудь, а очень значительная личность, которая ничем и никогда не болеет, не терзается муками совести, вообще бессмертна и плевать хотела на всякую жизненную суету. Речь его отдавала драматическим монологом и была бы, в принципе, убедительна, если бы не идиотский грим. Как-то не вязался образ сверхчеловека с пропитой внешностью и сытым чмоканьем. Поэтому Малахитов тоже приосанился и резанул по-станиславски:

— А не верю я тебе!

Мужик за окном озадачился.

— А во что же ты тогда веришь?

— А ни во что не верю!

— А в бога?

— И в бога, и в черта, и в Будду с Аллахом не верю, — занесло Малахитова занесло.

— Может, ты и в вампиров не веришь? — в голосе у мужика задрожал священный ужас.

— Ха! В эту дрянь во первых строках не верю. Их вообще голливудские киношники придумали, чтобы детишек и домохозяек пугать.

— А как же граф Дракула?

— Комедиант и мошенник!

— Ну, Малахитов, — мужик за окном даже руками развел, но, вопреки ожиданиям, не упал, а остался висеть в воздухе. — В таком случае нелегко тебе придется. Отступников у нас не жалуют. И, прости, мне с тобой теперича общаться западло. Счастливо оставаться.

Мужик сделал прощальное сальто-мортале в воздухе, махнул рукой и улетел прочь.

Малахитов сидел на кровати, таращился в окно на полную луну и медленно приходил в себя. Бедный Малахитов, никогда-то он не отличался сообразительностью. И только сейчас до него понемногу доходила страшная истина — он стал вампиром. И не просто вампиром, а таким, с которым общаться западло.

* * *

На следующий день Малахитов завел дневник. Обернул газетой ученическую тетрадь в клеточку и ровным каллиграфическим почерком вывел в ней первую запись: «Я стал вампиром». Потом добавил: «Наверное». Дальше предполагалось подробно описывать все происходящие в его организме