Ллойд.
— Я несколько ароматизирован, — усмехнулся Ральф, — но это потому, что я пытаюсь приучить Эбони к себе. Лошадь узнает носом. Ни один старый мустангер, когда приручает лошадь, не поменяет одежду, а с ней и свой запах.
Ральф повел Юстиса к единственной оставшейся конюшне и с гордостью показал ему Эбони. Лошадь была красива. Иссиня-черная, крепкого телосложения, с элегантной осанкой, гордо поднятым хвостом и благородной головой. И сравнительно спокойная. Когда они вошли, вместо того чтобы разнести стойло, как ожидал шериф, она только привстала на дыбы и заржала.
Ральф подошел прямо к лошади и погладил ее заостренную морду. Лошадь заволновалась, но осталась стоять неподвижно в своем стойле.
— Каждая лошадь рождается с дикарской наклонностью, — объяснил Ральф, — а у этой двойная доза. У нее было несколько владельцев, и, я думаю, с ней плохо обращались. Лошадь ненавидит того, кто обижает ее, и она узнает своего врага по запаху так же, как чувствует воду, а чувствует она ее издалека. Я стараюсь быть ласковым и показать, что я ей друг.
Внезапно лошадь отдернула голову, оскалила зубы, заржала, ее уши напряглись и встали торчком. Дверь открылась, и вошел Ллойд. Лошадь вскинулась на дыбы и со стуком опустилась на копыта.
— Ты раздражаешь ее, Ллойд, — сказал Ральф. — Давайте выйдем.
На улице Ллойд мрачно повернулся к брату, вытянув вперед палец:
— Это лошадь-убийца, поверь мне, Ральф. Никто, кроме тебя, не может подойти к ней, чтобы она не вскинулась, она и на тебя еще набросится! Дикие всегда набрасываются, Ральф. Избавься от нее.
— Не беспокойся, Ллойд. С Эбони все будет в порядке.
Ллойд пожал плечами и ушел, а Ральф, нахмурившись, смотрел ему вслед. Потом повернулся к Юстису.
— Эбони не убийца, Джек. Просто он родился не в свое время, вот и все. Он должен был родиться сто лет назад. Ты представляешь себе его диким и свободным, ведущим свой табун через прерии?
— Я не знаю, Ральф. Может быть, Ллойд прав. Будь осторожен.
В течение следующих десяти дней Юстис был слишком занят судебными делами, чтобы опять заехать на ферму Бертона. В день, когда он выбрался, ближе к вечеру, небо хмурилось. За исключением Ральфа, на ферме никого не было. Ллойд уехал в город, миссис Хоуэл навещала свою сестру, а старый Томас остался со своей больной дочерью. Ребята поденщики — Барри О'Ши и Тимоти Алден — только что уехали в город.
— Хочу тебе кое-что показать, Джек, — сказал Ральф с улыбкой.
Он повел Юстиса в конюшню. Эбони спокойно дал себя оседлать. Через минуту Ральф круг за кругом прогуливал его по тренировочному манежу. Они остановились рядом с Юстисом, и Ральф похлопал лошадь по крупу:
— Обращайся с лошадью хорошо, с любой лошадью, и в один прекрасный день она твоя. Подожди, еще Ллойд это увидит. Дело в том, что Эбони никому не позволяет сидеть на себе верхом дольше одной минуты.
Когда они вернулись в конюшню, Эбони забеспокоился, заржал, стал бить копытом землю.
— Он чувствует приближающуюся бурю, хотя она, возможно, все еще на расстоянии нескольких часов, — сказал Ральф. — Буря и огонь пугают всех лошадей.
Юстис тоже чего-то боялся. Ему не нравилось, что Ральф здесь один. А что, если у него будет внезапный сердечный приступ?
— Пойдем ко мне, поужинаешь с Нэнси и со мной, — уговаривал Юстис.
— Спасибо, Джек, но я должен остаться здесь и приготовить что-нибудь поесть Ллойду, когда он вернется. Этот парень даже яйцо не может себе сварить.
Шериф неохотно уехал. Весь вечер ему было не по себе. Его тревога усилилась, когда около девяти часов разразилась буря. Ливень и ветер, каких Юстис не помнил уже много лет, бушевали в течение часа.
Буря уже кончалась, когда позвонил Ллойд и сказал, что Ральф умер.
Тело Ральфа Бертона было ужасно. Оно представляло собой кровавое месиво, как тела, извлеченные из сплетения машин после автокатастрофы. И ужасной была тишина, когда Док Уили, врач Ральфа, склонился над мертвым.
— Убит ударами копыт, — хрипло сказал Уили. — Одновременно мог быть сердечный приступ. Этого мы никогда не узнаем.
Юстис взглянул на лошадь. Копыта Эбони запачканы кровью. Лошадь стояла совершенно неподвижно, словно мертвая. Это было так же жутко, как и та сцена, которую он застал, приехав сюда впервые, — жеребец, скулящий над человеком, которого он затоптал до смерти. Со странной покорностью Эбони подчинился, когда Юстис отвел его в стойло.
Шериф повернулся к Ллойду:
— Рассказывай медленно и четко.
— Мы с Ральфом ели тушеную баранину, когда налетела буря. Сквозь грохот мы слышали крики лошадей, и Ральф беспокоился, все ли с ними в порядке. Мне кажется, он опасался, не вырвалась ли эта лошадь-убийца из своего стойла и не угрожает ли она другом лошадям. Свет погас как раз тогда, когда мы подошли к конюшне. — Ллойд замолчал.
— Продолжай, — сказал шериф.
— Шум в темной конюшне был ужасающий, хуже, чем буря. Я знал, что эта лошадь вырвалась из стойла и носится по всей конюшне, и сказал, что входить туда — самоубийство.
— И ты не вошел, так?
Глаза Ллойда сузились.
— Тогда нет. Ральф отправил меня в дом за фонарем. Когда я вернулся, все было кончено. Я не мог подойти близко к Ральфу. Я направил фонарь в морду лошади, и она ринулась на меня. Я едва успел отскочить. Побежал в дом и позвонил вам.
Шериф взглянул на вялую, притихшую лошадь и промолчал.
— Эту сумасшедшую лошадь нужно застрелить, — сказал Ллойд, — и именно я готов это сделать.
Юстис повернулся:
— Ты не застрелишь ее. Я тебе приказываю не делать этого. Если Эбони станет твоей собственностью, ты можешь делать с ней все, что захочешь. Но не раньше. Понял?
Ллойд заколебался, потом вспыхнул:
— Когда она будет моя, она умрет.
Ллойд сделал шаг — всего один шаг — в сторону стойла Эбони, и лошадь пробудилась из своей скорбной летаргии. Ее уши злобно оттянулись назад, глаза вспыхнули, челюсти разомкнулись, она вскинула круп вверх и с грохотом опустилась на копыта.
— Видите? — сказал Ллойд, отступая. — Она хочет и меня тоже убить.