доказать свою невиновность, чтобы перестали надо мной издеваться, как издеваются последние двенадцать лет, и чтобы справедливость восторжествовала, потому что эта обида не только меня одного касается. Я, пан доцент, всегда был и остаюсь существом общественным, и, когда меня так глубоко и несправедливо обижают, от этого страдает все общество, не так ли, пан доцент?

— Ну и что вы решили, пан Конечный? — спросил доктор Плебанский.

— Обратиться в самые высокие инстанции, пусть там, наверху, узнают про мою обиду, пусть все взвесят и изучат по своей гражданской совести и потом вынесут справедливое решение, ведь я верю, пан доцент, я убежден, что наверху ничего не знают о моем несчастье, эти дьяволы из контрразведки наверняка скрывают от них свои штучки, но я верю, пан доцент, что когда наверху узнают, то оттуда придет приказ о том, что я невиновен и чист, как слеза, и никто из моих заклятых врагов не посмеет больше надо мной издеваться, справедливость будет восстановлена, преследования прекратятся, правда восторжествует, я буду реабилитирован публично, смогу ходить с высоко поднятой головой и смело смотреть людям в глаза. Разве я не прав, пан доцент?

Плебанский в сжатой форме признал его правоту. Ободренный Конечный продолжал:

— Не будь я существом общественным, пан доцент, я бы доверился милости божьей, махнул бы рукой на все интриги и сказал: ищите, ищите, черти проклятые, все равно ничего не найдете, потому что я никогда, Бог свидетель, не изменял своему народу, ни с какой иностранной разведкой отродясь не сотрудничал, служил родине и народной власти, не щадя своего здоровья, работал, сколько хватало сил и умения. Но поскольку я существо общественное, то хочу добиться справедливости здесь, на земле, и поэтому взял на себя обязательство подробно описать всю свою жизнь, ничего не утаивая, рассказывая правду и одну только правду, чтобы потом, когда кончу, послать это заявление в высшие инстанции народной власти, пусть там узнают, что сделали с верным сыном народа, о решении я не беспокоюсь, знаю, что гражданин Первый секретарь по справедливости рассмотрит и рассудит мои муки. По этой причине я и осмелился вас просить, пан доцент, разрешить мне пользоваться комнатой психолога, я все это подробно опишу, а когда кончу, то перед тем как отправить гражданину Первому секретарю, дам вам прочесть, пан доцент, и буду вам благодарен за поправки, я не всегда в ладах с правописанием, теперь вот молодые все учатся, а мне не довелось…

Итак, в тот же день — был понедельник, погода стояла прекрасная, теплая, солнечная — ровно в три часа, когда часть пациентов самостоятельно или под присмотром кого-нибудь из персонала спускалась вниз, погулять в больничном саду, Конечный, взяв предварительно у дежурного врача ключ от комнаты психолога и сказав, уходя, что положено, отправился на третий этаж, захватив с собой орудия производства, а именно простую ученическую тетрадь и дешевую шариковую ручку, купленную в киоске во время утренней прогулки.

Очутившись в комнате психолога, Конечный первым делом запер дверь на ключ. Но тут же сообразил, что если кто-нибудь из врачей наведается сюда и найдет дверь запертой изнутри, то это может быть неправильно истолковано. Он повернул ключ в замке обратно и постоял с минуту, прислушиваясь, не поднимается ли кто по лестнице наверх; но никто не поднимался, стояла тишина, невообразимая тишина, он почувствовал себя в ней словно под колпаком и стоял несколько мгновений погруженный в нее, ошеломленный, почти что напуганный ее неподвижностью, инстинктивно сдерживая дыхание и проверяя, может ли тишина стать еще глубже, наконец он вздохнул с облегчением, когда этажом ниже в клинике хлопнула дверь и по голосам можно было догадаться, что очередная группа больных отправляется на прогулку. Только тогда, как будто шум внизу послужил ему поддержкой, Конечный на цыпочках подошел к столу, положил тетрадь и шариковую ручку и хотел было отодвинуть стул, чтобы, не теряя времени, взяться за дело, но тут взгляд его, еще не освоившийся с незнакомым интерьером, скользнул со стола на пол, деревянный, недавно мытый — в неровностях настила еще сохранилась влага, — затем поднялся вверх и там остановился на осенней, но все еще буйной зелени огромного каштана, и из гущи ветвей и листвы выхватил рыжее пятнышко, неподвижное, с блестящими глазками; он, сам не зная зачем, поднял руку, и тогда, хотя это было неблизко и за стеклом, рыжее пятнышко ожило, мелькнуло где-то рядом с окном и тут же исчезло высоко наверху, только листья на расстоянии вытянутой руки еще несколько секунд дрожали. «Глянь, глянь!» — прошептал Конечный, чувствуя, что, если заплачет, ему полегчает. Но он не заплакал, подошел к окну и, опершись о подоконник, прильнув лбом к прохладному стеклу, искал белку на вершине каштана, там, где простиралось гладкое и чистое синее небо, однако не нашел, хотя и простоял долго с поднятой головой. Наконец он вернулся к столу, сел, раскрыл тетрадь и на первой странице крупным, округлым почерком старательно вывел адрес, имя, фамилию и партийную должность адресата, затем, подумав, добавил: Центральный комитет Польской объединенной рабочей партии в Варшаве. После чего он отложил ручку и, почувствовав усталость и сонливость, подпер голову кулаком. В этой сосредоточенной и задумчивой позе застала его маленькая чернявая медсестра Иринка, придя наверх в половине шестого, чтобы напомнить Конечному об ужине.

Следующий день выдался пасмурный, моросил мелкий дождик, как-то внезапно наступила осень. После утреннего обхода врачей Конечный играл в бридж, два роббера проиграл и один выиграл, затем почувствовал сильную тревогу и, хотя партнеры уговаривали его остаться еще на один роббер, ушел в палату и лег на кровать в своей обычной дневной позе: навзничь, с руками под головой и правой ногой, свешенной вниз: эта позиция позволяла ему свободно покачивать конечностью, которая дергалась, вероятно, вследствие принимаемых им транквилизаторов. После обеда (на обед был сливовый суп с клецками и отварная говядина с картошкой и свеклой) он снова лег, минут пятнадцать болтал ногой, затем заснул, лежа все так же, навзничь, и поэтому громко похрапывая, что вызвало шумное недовольство одного из его соседей, молодого француза Жана Клода Карона, читавшего курс лекций в университете в Т.; немного журналист и переводчик, он недавно появился в клинике, смуглый и черноволосый, очень западный, но также очень беспокойный и неестественно возбужденный, поскольку он в последнее время привык злоупотреблять снотворным, регулярно в семь вечера глотал по пять, шесть таблеток, в восемь засыпал каменным сном, чтобы