безукоризненно организованная, неторопливо течет по раз и навсегда проложенной колее. Никаких отклонений и изменений. Все заведено раз и навсегда. Дом, работа, автобус — вот три самостоятельных мира, связанных между собой образом рассказчицы; они описаны неторопливо, тщательно, подробно. Так подробно и на первый взгляд беспристрастно, что поначалу даже закрадывается сомнение, уж не возрождает ли Мари-Луиза Омон некоторые традиции французского «шозизма» 50-х годов, превратившего в самоцель объективистское описание вещного мира. Очевидно, именно эта сторона романа Омон и вызвала поначалу отношение к нему как к документальной прозе.

Но по мере развертывания повествования, по мере того как в рассказ втягиваются все новые и новые эпизоды, все яснее ощущается, что это не столько бытовой документ, сколько опыт исследования психологии человеческой личности в современном буржуазном обществе. Перед нами рассказ по существу своему достаточно трагический, потому что мы видим, как его героиня для того, чтобы защититься от реальной жизни, приспособиться к миропорядку, превращающему индивидуальность в хорошо отлаженный механизм, по сути дела, сама пытается загнать внутрь все человеческие чувства. Почти маниакальная страсть к аккуратности доходит у нее до такой степени, что оставшаяся не затворенной на ночь дверца шкафа становится «целым приключением, даже поводом для беспокойства». Она признается, что ощущение покоя приходит к ней, «когда все приведено в порядок, расставлено по местам и определено». Это не просто свойство характера, не просто индивидуальное качество героини, а определенная концепция жизненного поведения, отношения к миру. Прислушаемся к признаниям рассказчицы: «Центр — вот где был бы рай, если бы я могла жить в нем по своему четкому графику. Теперь, когда я притерпелась к своим оковам, теперь, когда я знаю, насколько опасна попытка сбросить их — раз они оберегают меня от всяких неожиданных встреч как с людьми, так и с мыслями, — мне спокойно за этими нерушимыми стенами». И в другом месте: «Работа, дом, автобус — три моих мира; и в каждом из них я чувствую себя защищенной от того, чего опасаюсь: от встреч и неожиданностей… И еще должна существовать внутренняя дисциплина: ни встреч, ни неожиданностей».

Это тяготение к рационалистической организации своей жизни, окрашивающее не только служебные, но и семейные отношения героини, находит выражение в самой манере, в стиле повествования. Никакого лиризма, никакой эмоциональной окраски. Стиль Мари-Луизы Омон подчеркнуто, демонстративно сдержан: героиня как будто и в самом деле хочет дать предельно полный и объективный отчет о происшедшем, изгнав из него малейшую субъективность восприятия.

Однако мы очень скоро начинаем ощущать, что деловитость, собранность, организованность — все это лишь «оборонительные сооружения», которые возводит вокруг себя рассказчица, попросту боящаяся жизни, и сооружения достаточно непрочные. Стоит ей лишь чуть-чуть отклониться от раз и навсегда заведенного порядка — и жизнь буквально обрушивается на нее, выбивая ее из привычной колеи и вызывая ощущение полного крушения. Причем сделано это достаточно своеобразно: писательница как будто чуть перемещает точку зрения на изображаемое, и все мгновенно меняется до неузнаваемости. Так, описывая, казалось бы, только предметы, романистка передает тончайшие оттенки ощущений героини. Омон показывает, как непрочен этот «изоляционизм» героини, он фактически приводит ее к трагедии одиночества — состоянию, которое писательница считает и ненормальным, и пагубным. И когда, потрясенная всеми драматическими событиями, происшедшими в Центре, рассказчица ощущает потребность в человеческом общении, солидарности и поддержке, автор расценивает это как естественную, единственно возможную реакцию: ведь ее героиня превращается из автомата в живого, страдающего, взволнованного человека. Только душа, распахнутая окружающему, людям, только существование с ними и для них делают человека человеком — таков главный вывод, к которому подводит автор своих читателей. Сделано это очень ненавязчиво, в романе не слышно авторского голоса, лишь мягкая, но постоянно ощутимая то ироническая, то грустная интонация дает почувствовать присутствие самой Омон.

Не без юмора вводятся в рассказ героини и воспоминания о ее детской влюбленности в экранного д’Артаньяна, ставшего героем ее воображаемой жизни, которую она бесконечно проигрывала на разные лады. Выйдя замуж, рассказчица покончила с детскими фантазиями, но тема «Трех мушкетеров» продолжает звучать в романе, как бы эмоционально оттеняя происходящие в нем события.

Одна из глав «Дороги» названа не без оттенка легкой иронии «Подвески королевы»; постоянную попутчицу героини по автобусу зовут Констанцией — как госпожу Бонасье из романа «Три мушкетера»; кончается книга словами героини после пережитой ею катастрофы, заставляющими снова вспомнить Дюма: «Ночью я услышу, как всадники скачут по дороге… нужно наверстать так много времени». Что это? Горькое признание того, что прошлое наверстать невозможно, и сожаление о прожитых впустую годах? Мы не слышим прямого ответа писательницы. Но ее беспокойство за судьбу человеческой личности, беспощадно стандартизируемой в современном буржуазном мире, утверждение права человека сохранить в себе человеческое ощущаем достаточно отчетливо.

Высказав в «Дороге» свою точку зрения на то, что есть человек, Омон не перестает размышлять над проблемой, которая, видимо, становится для нее центральной, и ищет новые и новые повороты в ее решении. По существу, этому посвящено и следующее произведение писательницы — роман «Губка». Связанный с «Дорогой» общностью проблематики, третий роман Омон отличается от него и широтой охвата действительности, и многоплановостью, и большим разнообразием изобразительных средств, и своей тональностью — лирической и взволнованной.

Если в «Дороге» писательница сосредоточивается на внутреннем мире героини, на ею же самой сознательно ограниченном пространстве, то здесь временные и пространственные границы повествования значительно расширяются. В романе, основное действие которого происходит во Франции наших дней, возникают также картины довоенного, военного и послевоенного льежского быта и — что очень важно — через этот быт проступает историческая судьба Бельгии, превратившейся в поле жесточайших сражений в годы второй мировой войны. Смешивая два этих плана, рассказчик свободно переходит из одного исторического времени в другое, нисколько не заботясь о хронологической последовательности эпизодов,