Александровна помнила немало.

Беседа вторая

— А с Зинаидой Алексеевной Лихачевой, — сказала Г. А. при следующей встрече, — мы ехали на Колыму в одном вагоне. Я после разговора с вами это отчетливо вспомнила. Оттого и сцена побега заключенных у нас описана одинаково.

Речь идет о сходстве этих сцен в повести 3. Лихачевой и романе Г. Воронской «Северянка», который я только что прочел в рукописи. Я спросил, помнит ли Г. А. заключенную Марту Берзин, ярко описанную Зинаидой Лихачевой как раз в сцене побега.

— Это, наверное, об Анне Брезин. Я помню, как поразил меня ее взгляд еще в камере. Дело происходило в Бутырской тюрьме. У нее был совершенно остановившийся взгляд. Я со всей осторожностью спросила, что с ней. Берзин мне ответила, что никак не может вспомнить — в этой или другой камере она сидела 25 лет назад, в 1912 году? Меня больно ударили эти слова — ведь судьба А. Берзин была так похожа на судьбу моего отца. Кажется, тогда у меня появились первые седые волосы (Г. Воронской было тогда 22 года. — А. Б.).

Я прошу Галину Александровну, если это не будет ей слишком тяжело — а накануне у Г. А. был гипертонический криз, вызывали «скорую помощь» и сегодня ждут врача, которому я должен буду тотчас уступить место, — прошу рассказать, если это возможно, как все это было — не в романе, а в жизни: ее арест, следствие, этап…

— Ареста я не ждала. Тогда детей арестованных еще не сажали. И методы ведения следствия были еще относительно мягкими, заключенных не избивали. Уже в тюрьме при мне одна женщина жаловалась, что ее при допросе следователь крыл матом — это, видимо, еще казалось недопустимым. Мне лично только два раза устраивали непрерывные допросы по шестнадцати часов. Других жестокостей ко мне применено не было.

Арестовали меня 16 марта 1937 года, дома. Я в те дни была на справке от врача, так как была нездорова после похорон Орджоникидзе. Здесь нужно сказать, что Серго Орджоникидзе сыграл большую роль в том, что отца в 1929-м году не послали в политизолятор. Тогда нам с мамой дали свидание с отцом, и он нам сказал, что предъявленные ему обвинения — в том, что он был в ЦКК оппозиции, — неверны.

Это его обвинение было связано с визитом к нему в Гагры, где мы отдыхали всей семьей, человека по фамилии — вспомнила! — Стопал. Было это в 1928-м году. У этого человека был роман с дамой из ОГПУ. И по этой причине оппозиция отказала ему в доверии. Он и обратился к отцу с разъяснением своего положения. А. К. сказал, что парень он, по-видимому, хороший, но вряд ли дама из ОГПУ ему так все и рассказывает, скорее наоборот — сама выпытывает у него нужные ей сведения, и он, по наивности своей, не понимает этого.

Я помню, что, выйдя из комнаты после беседы с отцом, Стопал, увидев меня, сказал: «А это Галина, дочь Валентина!» Мне было тогда 14 лет и, не скрою, такое внимание к моей персоне было лестно (Валентин — герой автобиографической повести А. К. Воронского «За живой и мертвой водой». — А. Б.).

Этот случай, связь со, Стопалом, был одним из главных в обвинении А. К. На что отец заявил, что к оппозиции он действительно принадлежит, но ни в каком ЦКК не состоял, так как оппозиция не строила свою структуру так, как это делала партия. И попросил маму пойти к Орджоникидзе и объяснить ему это обстоятельство.

Мама написала письмо на имя Серго и опустила его в ящик комендатуры Кремля. Спустя несколько дней Орджоникидзе позвонил, я была дома одна и подошла к телефону (дело происходило еще в «Доме на набережной» — 18 подъезд, 8 этаж, кв. 357. Это я уточнил позднее. — А. Б.). Серго спросил, сколько мне лет. Я сказала, что четырнадцать. Видимо, он счел, что возраст мой таков, что можно вести со мной разговор. «Передай маме, — сказал Серго, — чтобы она позвонила мне». Мама позвонила, и Серго сказал, что если подтвердится то, что содержалось в письме, он добьется, чтобы А. К. выпустили. И послал разобраться в этом деле Емельяна Ярославского. Тогда же нам стали известны слова М. И. Ульяновой о том, что честному слову большевика Воронского она верит больше, чем всему ОГПУ (М. И. Ульянова знала А. К. Воронского по совместной работе в большевистских изданиях еще с дореволюционной поры. — А. Б.).

Отца отставили от этапа, а затем ему в присутствии небезызвестного Агранова (который, кстати, жаловался, что мама каждый день звонит и ругает его) и следователя Гуковского был учинен трехчасовой допрос. Познакомившись и с материалами дела, Ярославский сказал: «Я выношу впечатление, что Воронский в предъявленном ему обвинении не виновен». И тут же предложил А. К. отойти от оппозиции, на что Воронский ответил: «В условиях тюрьмы такой разговор между старыми большевиками неуместен».

После этого разбирательства отец, уже осужденный к лишению свободы на три года в политизоляторе, был выпущен из заключения и отправлен в ссылку. Местом ссылки был назначен Липецк. В освобождении А. К. была велика роль Орджоникидзе, и не пойти на его похороны я не могла.

На похоронах я попала в давку, которая была, конечно, не такой, как когда хоронили Сталина — на те похороны я не пошла (здесь в рассказе Г. А. очевидная неточность, вызванная ее болезненным состоянием: в 1953 году Г. А. Воронская отбывала бессрочную, «вечную», как говорили тогда» ссылку и жила в Магадане. — А. Б.), но помяли меня все-таки сильно, и доктор дал мне на несколько дней освобождение от занятий.

Жили мы уже не в «Доме правительства» (оттуда нас выселили), а в коммунальной квартире на 2-й Извозной улице за Киевским вокзалом (затем ее, кажется, переименовали в Студенческую). Когда раздался звонок, я сказала (сработала интуиция, которая меня никогда не подводила): «Это за мной!»

Вошел мой будущий следователь Смирнов. Показалось очень странным, что нашей соседке, притеснявшей нас с мамой в этой квартире, он сказал: «О, товарищ парторг! Здравствуйте!» До сих пор понятия не имею, где она была парторгом. При моем аресте она была в числе понятых. Ну а далее последовало: «Воронская Галина Александровна здесь проживает?» — «Здесь».

Вслед за Смирновым, который, как потом выяснилось, был не из последних гадов, вошел еще один человек. Вот он оказался просто очень хороший парень, и много лет спустя, когда работники «Мемориала» интересовались (для каких-то своих целей) фамилиями моих следователей, я его даже не назвала, чтобы не доставить ему каких-нибудь неприятностей, если он еще жив.

Этот молодой человек оказался горячим поклонником Есенина и, узнав — это было на допросе, — что в числе литераторов, которых я знала, был и Есенин, даже подпрыгнул на стуле — «Не может быть!». Далее наше общение (следователя и заключенной) нередко заключалось в том, что мы читали наперебой,