полы ходила мыть, дежурный позвал, — Зинкины глаза блудливо бегают по камере.

— Знаю я твои полы, а чего жрала ночью под одеялом?

— Я? — удивляется Зинка-Лисичка. — Истинный крест ничего, хоть по-ростовски побожусь!

— Ах ты, кусок проститутки! Еще по-ростовски хочет, божиться. Закона не знаешь? Раз достала жратву, должна со всеми поделиться!

Тяжелые, грубые оплеухи сбивают Зинку с ног. Она тихо хнычет противным тонким голосом.

Жиганка несколько минут раздумывает, на низком лбу ее прорезаются две продольные глубокие морщины, потом изрекает:

— Мария Федоровна, — обращается она к Фраерше, впервые называя ее по имени и отчеству, — ложись на Зинкино место, а ты, Лисичка, ложись к двери и с сегодняшнего дня будешь парашу носить.

Мария Федоровна пытается отказаться от почестей, но Жиганка бесцеремонно перетаскивает ее жалкие пожитки и кладет их рядом с собой, показывая, что ее приговор окончательный и обсуждению не подлежит. Днем из мужской камеры передают сало и печенье: какому-то несчастному прислали передачу, ее безжалостно раскурочивают! Жиганка аккуратно делит еду на всех, не обходя на этот раз и Марию Федоровну.

В женской камере с этого дня восстанавливается относительная тишина. Мария Федоровна «тискает романы». Она рассказывает «Сердца трех» Джека Лондона, «Американскую трагедию» Драйзера, пушкинскую «Пиковую даму». Неожиданно для себя она обнаруживает талант рассказчика, прекрасную память, хотя всю жизнь занималась бухгалтерией. Во время рассказа и она, и слушатели забывают про решетки, про высокий забор с колючей проволокой, спертый, вонючий воздух, пресные жидкие супы, про то, что каждого сидящего здесь ничего хорошего в будущем не ждет.

Мужская камера недоумевает: на выкрики и ругательства, которые помогают коротать тягучее тюремное время, Жиганка отвечает коротко:

— Заткнитесь!

Узнав, в чем дело, мужчины сожалеют, что у них некому рассказывать. Добрососедские отношения, однако, поддерживаются. Делятся продуктами и куревом. Зинка-Лисичка безропотно таскает парашу и прислуживает Жиганке. У Жиганки большой узел белья и платьев, каждый день она надевает что-нибудь новое. Зинка от нарядов восхищенно ахает и закатывает глаза. Когда Мария Федоровна отдыхает, Катя через щелку в стене любезничает с Витькой-вором.

— Ты не очень-то марьяжь с ним, — лениво предостерегает ее Жиганка, — у нас насчет этого свои законы: воровские.

— А что мне ваши законы? — встряхивает волосами Катя, — меня, может, завтра на «материк» повезут, чего не покрутить голову красивому мальчику.

— Получишь нож в грудь, узнаешь, как крутить.

Зима. На коротких прогулках глаза слепнут от яркого солнца, снега и василькового неба. Кажется странным, что это все существует на свете. Странно, что в чистом морозном воздухе протяжно гудит гудок, и для кого-то это обозначает обед, начало и конец работы. Иногда через забор доносятся детские голоса, музыка из репродуктора, гудки автомобилей, скрип саней. Совсем непохожая, отчужденная, другая жизнь.

Здесь же весь мир вместился в шесть квадратных метров темной, вонючей камеры, ограничен пайкой хлеба, ожиданием — на сколько лет осудят.

Катю после обеда вызывают на допрос. Она просит Марию Федоровну не рассказывать без нее «Аэлиту». Возвращается с пачкой папирос — подарок следователя. Полпачки великодушно отсылают в мужскую камеру, вторую половину делят среди женщин. Лежа на нарах, все блаженствуют: курят и слушают рассказ Марии Федоровны. В железной печке трещат дрова, гудит ветер в трубе, сизый папиросный дым клубами плывет по камере, волчьими глазами горят огоньки папирос. Мария Федоровна описывает приземление межпланетного корабля на Марс и марсианский пейзаж.

В мужской камере кто-то приятным тенором поет:

Щелкает отпираемая дверь и на пороге женской камеры появляется надзиратель. Запинаясь и еле разбирая бумагу, он читает:

— Воронова Елизавета Ивановна, она же Филимонова Анна, она же Березовская Ираида, она же Демидова Фекла…

Весь этот пышный букет, оказывается, принадлежит Жиганке.

— Все, — говорит она, — отгулялась Жиганка, — и извергает дикую, бессмысленную ругань.

В камере наступает напряженная тишина.

— Сон я нехороший нынче видела. Будто девчонкой в церкви стою, а церковь убрана золотом и серебром. А рядом мать моя, покойница, по голове гладит и зовет куда-то. — Жиганка закуривает подсунутую Катей папиросу.

— Быстрее одевайся, — говорит надзиратель и выходит из камеры.

— А на черта мне одеваться? — опять ругается Жиганка. Достает свой объемистый узел-сидор и начинает раздавать его содержимое. Изредка Жиганка глубоко затягивается папиросой, еще глубже западают ее маленькие, злые светлые глаза, но руки не дрожат и в движениях нет суетливости.

Мария Федоровна не хочет брать у нее халат, юбку и шелковые трусики.

— Бери, — кричит Жиганка, — нечего добру пропадать.

Валька и Зинка-Лисичка жадно хватают вещи. Катя даже не смотрит, что ей достается. Раздав узел, Жиганка снимает с себя лыжный голубой костюм, кружевной лифчик, трико и остается в одной рубашке. Снятые вещи она бросает Зинке-Лисичке.

— Это тебе, Зинка, добавочно — за верную службу!

Через несколько минут возвращается надзиратель и обалдело смотрит на Жиганку в короткой розовой рубашке с бретельками, в валенках и с папиросой в зубах.

— Очумела ты, что ли? Хоть бы немного прикрылась.

— Какого дьявола мне прикрываться?

— Через двор, например, идти холодно, мороз большой!

— Ничего, мне теперь недолго будет холодно! — и Жиганка нехорошо, хрипло смеется. — Чего глаза вылупил, не видел никогда? Тебе велено меня привести, ну и веди!

Надзиратель думает, что Жиганка, в сущности, права: ему приказано ее доставить, а остальное его не касается.

— Прощайте, девки! Поминайте Жиганку!

Перед завизолятором, в его «кабинете» на вахте, Жиганка предстает в этом скромном виде. В «кабинете» вместе с завом садит краснощекий молоденький уполномоченный райотдела. Ошалелыми глазами он смотрит на Жиганку. Под тонкой розовой рубашкой выпирают ее тучные груди и крутые бока. Рубашка кончается высоко над коленками. Все смуглое, крепко сбитое тело Жиганки в непристойной татуировке. Несколько минут мужчины смотрят на Жиганку, потом точно по команде отводят глаза.

— Телефонограмма пришла…

— Знаю, — обрывает Жиганка.

Завизолятором зачитывает телефонограмму: