«смирдинском периоде» или «смирдинском направлении» в литературе).

Культуру двигали теперь вперед студенческие и нестуденческие кружки, сборища, коллективы. В этом, в коллективах, была типическая черта, была и сила эпохи. Люди прошлого поколения, привыкшие к действиям кабинетным и уединенным, терялись в новых условиях, в водовороте множества людей, печатных листов, мнений и читательских глаз и ушей.

Пушкин строил русскую литературу в 1825 году один, в Михайловском заточении. Белинскому нужна аудитория, «партия». Конечно, и Пушкин вырос в атмосфере кружка и даже «партии» – декабристской. Но то были группы замкнутые и отъединенные от улицы, от «черни», как светской, так и мещанской и всякой другой. Белинского же читали даже в кондитерских на Невском проспекте.

Пушкинский «Современник» был безнадежной попыткой заставить себя слушать; его просто не читали; его не замечали; спокойный голос «Современника» 1836 года не был слышен среди криков торгующих мещан и рядом с трубными звуками приговоров Белинского. Это не мог не почувствовать сам Пушкин. И, решившись заключить союз с Белинским, он признал новую эпоху в ее самом передовом проявлении.

Белинский был не только силой; он был символом. Это был плебей, это был человек грядущей массы; за ним стояли какие-то, конечно не ясные Пушкину, но несомненные для него группы, массивы людей, коллективы. Массовость становилась законом бытия культуры, массовость еще ограниченная, урезанная, неполная, но принципиальная. Сколько бы ни было декабристов (а их было немало), они чувствовали себя единицами, договорившимися о совместных действиях. Сколько бы ни было членов кружка Станкевича (а их было немного), они были потенциально массой, они были коллективом; они переживали себя как единство.

Для поэта начала 1820-х годов «публика» – это был жупел; писал он всегда для немногих, даже когда писал агитационные стихи; недаром для распространения их не было большой нужды в типографском станке: они распространялись через знакомых. Для писателя 1830-х годов публика – это неограниченное море, слитное и состоящее не столько из отдельных людей, сколько из общественных групп.

Разумеется, нельзя понимать дело так, что все это началось именно в 1831 году и сразу же приобрело большой размах. «Телеграф» Полевого, журнал в общем массовый, издавался с 1825 года. Уже кружок любомудров чем-то, хоть и отдаленно, напоминает будущие кружки Станкевича или Герцена. И наоборот: «массовость», признак коллективизма, вовсе не так уж ярко выражена в 1830-х годах; она будет впоследствии одерживать победу за победой; она разовьется в 40-е годы, расцветет в пору деятельности Чернышевского и Добролюбова. Но уже в 1830-е годы она стала неким новым качеством культуры, и в частности литературы. На одном полюсе это было качество полицейски-чиновничьей нивелировки, но на другом – качество поднимающейся демократии. Разумеется, только этот демократический коллективизм порождал в литературе движение вперед.

В частности, он порождал движение реалистическое. Тут кроется, может быть, самая глубокая суть реализма как метода и мировоззрения искусства. Выводя личность из условий среды, реализм утверждал уже в XIX веке примат не просто общего над частным, но примат конкретного коллектива над индивидуальным зерном личности. Здесь – сущность антииндивидуалистического, коллективистского миропонимания реализма – в пределе его развития. Но именно в пределе, и только в пределе. Пока что, и в 1830-х и в 1850-х годах, реализм, подчинив личность конкретно-общему истории и среды, будет все же «выводить» эту личность из среды, то есть и объяснять ее средой и отделять ее от среды, и в этом глубочайшее противоречие реализма середины XIX столетия – и у Лермонтова, и у Тургенева, и даже еще – в усложненной и менее явной форме – у Льва Толстого. Это противоречие – это есть в ином смысле противоречие демократической тенденции и буржуазных форм мысли; или иначе: противоречие коллективного чувства народа и индивидуалистических привычек самосознания; или еще иначе: противоречие реалистического развития литературы и романтической стихии, сохранной в этом развитии. В основе этого противоречия, единого в различных формах выражения, лежит общий характер исторического бытия России в XIX столетии, бытия культуры страны, наименее буржуазной из стран Европы и, потенциально, наиболее революционной. Но, конечно, русская литература не была литературой только русской действительности. Она была двигателем общеевропейского процесса истории в аспекте русской действительности. Это и вывело ее вперед по сравнению с другими литературами, учтенными ею и использованными на свой лад.

Основной принцип реализма в сути своей антибуржуазен, антииндивидуалистичен, поскольку он признает первичной реальностью (художественной, а стало быть, и всякой) общее исторической среды, а индивидуальный характер признает производным от среды. Более того, в тенденции своего развития этот принцип непременно демократичен, хочет того или не хочет писатель-реалист (история показывает, что в такой мере, в какой он – реалист, он именно всегда хочет этого, хотя не всегда заявляет об этом во всеуслышание); иначе и быть не может, так как этот принцип признает коллектив высшей реальностью, то есть и высшим благом, и высшим правом, и фактическим деятелем истории.

В социальном смысле для XIX века этот конкретный коллектив есть класс и народ. Общественное самосознание народа – это и есть предел, к которому стремится (хотя и не всегда достигает его) русский реализм XIX столетия. Между тем реальный принцип коллективизма может быть достигнут лишь на другом, высшем этапе общества по сравнению с реальным обществом середины XIX века, на этапе социалистического сознания общества. Поэтому противоречие между идеей коллективного (народного, классового) и личного неизбежно и для русской литературы середины XIX столетия.

Но по сравнению с романтическим мышлением, то есть с принципом индивидуализма, объемлющего мир, уже пушкинский реализм 1820-х годов – новое качество; он – уже реализм, и главное в нем то, что указывает путь будущего развития человечества, то есть открытие примата конкретно-общего над индивидуальным характером. А созревающее в 1830-х годах осознание в литературе социального характера конкретно-общего исторического бытия есть проявление конкретней социальной демократизации передовой литературы путем осознания ею социального коллектива (и именно демократического коллектива) как народа, как исторической реальности.

Внешним выражением этого процесса является и то обстоятельство, что процесс передового движения