легок на ногу и всюду поспевал. «Прирожденный руководитель», — говорили работники лесопункта, хотя некоторым любителям долгих перекурок и людям, чрезмерно пекущимся о своем здоровье, не по вкусу была его придирчивость, его дотошная требовательность.

Взгляд Осмуса, следивший за Хельми, хмуро водившей пером по бумаге, как-то сам собой скользнул на гибкую линию девичьей шеи, над которой полукругом лежал валик каштановых волос. От девушки веяло запахом смолы, ивовой коры и талого снега. И то ли от этого свежего и терпкого запаха, то ли от вида нежного девичьего затылка, то ли от звона капели за окном, но Осмус неожиданно для себя пришел к выводу: пришла весна. И он так потянулся, что хрустнули кости.

— Шла бы ты домой, что ли, — ведь суббота.

Хельми удивленно подняла голову. Суббота? Уже? Отрывной календарь на стене услужливо подтвердил: «Так точно». Вот и опять конец недели. Как летят дни! Лет десять тому назад у дней на ногах словно были свинцовые ядра: уже во вторник казалось, что прожита в хлопотах целая вечность. Она тогда батрачила у кулака — пасла и доила скотину, помогала хозяйке по дому, работала и в поле, и всюду, где приходилось. Дни тогда тянулись безумно долго, и в начале недели всегда казалось, что воскресенье никогда не наступит.

Вспомнив все это, Хельми улыбнулась.

— А если и суббота, так что из того? День, как день, и ничем от других не отличается. По крайней мере, всю зиму было так!

«Верно, — подумал Осмус, — все мы старались за десятерых. Ну, я другое дело, — я тут все-таки начальство, в своем роде монарх, хоть и не из крупных, — но других-то что греет? Откуда у них силы берутся сутками работать? Особенно у таких молоденьких, как она? Когда она отдыхает? Развлекается ли она вообще, веселится? Мужчин она терпеть не может. Прямо смех берет. Чуть подступится к ней иной смельчак, едва начнет ухаживать, как она сдвигает брови, а глаза начинают метать такие молнии, что ухажер сразу дает тягу».

Несколько дней тому назад в Куллиару появился один техник из леспромхоза, человек городской, самоуверенный. Боже ты мой, какая грянула гроза, когда он попытался обнять Хельми! Мало того, что надавала парню оплеух по обеим щекам, — она еще схватила со стола чернильницу и выплеснула все чернила на светлые кудри молодца. Ну и хохотали же они, чуть не до икоты! Поделом этому технику, уж больно он задавался, строил из себя Цезаря: мол, приду, увижу, покорю.

Осмус закурил папиросу и внимательно взглянул на затылок Хельми, на плавную линию щеки… Да, хоть лица ее и не видно, а все же сразу скажешь: хороша. Скинуть бы ему с полдюжины лет…

Хельми поднялась и протянула Осмусу еще не просохший от чернил отчет. Осмус принялся внимательно изучать его.

— Почему в Мяннисалу было лишь пятнадцать лошадей? — спросил он, хотя уже и то, что Хельми в горячее весеннее время добыла пятнадцать, было чудом.

— И то хорошо, — ответила Хельми, собирая на столе бумаги. И добавила, будто только что вспомнив — Ах, да, запамятовала: на сто двадцать шестой сегодня побывал лесничий.

— Тот, новый?

— Он самый. Мне потом браковщик Кари рассказывал, как лесничий походил, посмотрел, потыкал туда-сюда палкой и потемнел с лица, как ошкуренная ольха. Кари скорей за штабеля березы… «Ну, думает, теперь загремит…» А лесничий и спрашивает спокойно: «Вы что, новой войны ждете?» Браковщик ничего не понял, глаза вылупил. А тот и объясняет: «Вон ведь, каких вы тут противотанковых заграждений нагромоздили!»

— Скажите, какой остроумный!

— Ну, Кари тут смекнул, что это он о пнях, которые и впрямь выше чем полагается, а как ответить — не знает, смотрит дурак дураком. А лесничий ткнул палкой в штабеля и опять говорит: «До мая вы должны все это вывезти, но у вас, видно, другие намерения…»

— Как будто это его дело! — проворчал Осмус.

— Вот-вот, браковщик так ему и намекнул, хотя и робко. А лесничий ему в ответ: «Если вы к первому мая не ошкурите тут все бревна и пни, то лесопункт уплатит штраф. И более того; весь невывезенный лес будет отобран и продан другому потребителю, более добросовестному».

Осмус швырнул отчет на стол, и на его высоком лбу вздулись синие жилы.

— Что-о-о? Мне, заведующему Куллиаруским лесопунктом, будут еще угрожать всякие молокососы, у которых голова невесть чем набита?!

Хельми собрала со стола бумаги и сложила их в портфель. Стол этот был общий, и его надо было освободить для тех, кому еще предстояло сегодня писать отчеты.

— Инструкции вроде на его стороне… — сказала она тихо, но лишь подлила этим масла в огонь.

— Поменьше бы ты думала о всяких глупых инструкциях! Не перевелись еще у нас канцелярские крысы, которые своими инструкциями и предписаниями тормозят работу. Но их время прошло, у нас не буржуазный строй, а советский, и на первом плане должна стоять жизнь, живая жизнь. А жизнь требует стройматериалов, жизнь смотрит сквозь пальцы на лишний сантиметр пней и закрывает глаза на неошкуренные бревна… Предписания, конечно, предписаниями, и я всегда буду требовать их неуклонного исполнения, но жизнь не цветочек, ее в книге не засушишь.

Хельми была отчасти согласна с Осмусом. В самом деле, что за фантазия у этого лесничего! В такое время, когда на вывозке леса каждый человек, каждая лошадь на вес золота, он вдруг приходит и хладнокровно заявляет: ошкурите пни! Шкурить тоже надо, но это не должно мешать главному, более важному… Хельми пододвинула к себе счеты и принялась подсчитывать итоги для ведомости… Однако новый лесничий действительно чудак: требует в лесу такой аккуратности, будто это цветник. Поживет тут несколько месяцев, побродит по Сурру, по чащам вековых лесов, тогда небось не то запоет. Хельми послюнила палец, испачканный чернилами, и потерла его платком. Все как-то не ладилось сегодня: итог не сходился, костяшки счетов непослушно разлетались в стороны, а из головы не выходил лесничий со своими пнями, видно, не очень-то боявшийся доводов Осмуса и ее самой.

— Что он еще говорил?

— Кто?

— Да все он же, новый лесничий…

— Ах, он? Ничего. Пошел дальше своей дорогой.

Дверь приоткрылась, и остроносый человек в очках позвал Осмуса в контору. Несмотря на поздний час, там еще щелкали счеты и шелестели бумаги. Осмус не делал поблажек ни для себя, ни для подчиненных. «Раз люди и лошади, — любил он повторять, — остаются в лесу чуть не до полуночи, то и конторщикам не к лицу еще засветло складывать бумаги и отправляться домой бить баклуши».

Двери конторы и кабинета заведующего выходили в длинный коридор, где была еще и третья дверь, которая вела в квартиру Осмуса. Возвращаясь из конторы, Осмус задержался на миг в коридоре,