— вот такой же, в кронах каштанов, с желтыми громадами домов. И он видел его со всех возможных точек наблюдения: если входил в город с вокзала, то пред ним вставал Киев так, как сейчас; если входил из степи, то Киев видел у Брест-Литовского шоссе; если вступал с гор, то видел его с Владимирской горки; если вступал из долины, то — с Труханова заречья…

Тысячи раз видел Стахурский эти дома, они были такими знакомыми. Но вот он снова увидел их — и каждый из них глядел на него не просто как волнующее воспоминание о прошлом, а как неизвестное будущее. Такого чувства ему еще не приходилось переживать, разве только в раннем детстве, когда он поутру спросонья щурился от ослепительных солнечных лучей и новый день входил в его детскую душу как нечаянная радость, как предчувствие неизведанного, но верного счастья.

Мария просунула ладонь в тонкой перчатке под руку Стахурского.

— Пойдем?

Они пошли.

Они пошли пешком, не обратив внимания на зазывания шоферов, отказавшись от услуг носильщиков и тачечников.

Стахурский закинул рюкзак за спину, Мария взяла его шинель — она казалась невероятно тяжелой в это знойное, полуденное время. Но они пошли пешком. Ведь они прошли пешком половину Европы, входили в чужие города с полной выкладкой, автоматом и четырьмя запасными дисками, — и в родной город Стахурский тоже хотел войти только пешком, как воин в походном порядке. Они миновали Безаковскую; справа зеленели густые заросли Ботанического сада, слегка тронутые первой осенней желтизной. Прошли по бульвару Шевченко — стройные тополя двумя рядами шли им навстречу и следовали за ними по пятам. Затем повернули на Владимирскую — каштаны закрыли их своей исполинской тенью. И все время они молчали, ибо беспрестанно говорили их сердца и волнение лишило их речи.

В гостинице «Красный Киев» Мария занимала маленький номерок на пятом этаже. Следы военных разрушений и гитлеровского грабежа были еще и тут, в единственной уцелевшей городской гостинице. В четырех этажах только закончили ремонт — все было залито известкой и пахло олифой, но коридор пятого этажа выглядел еще очень непривлекательно. В комнате на стенах пестрели желто-бурые разводы, а в окне не хватало двух стекол, и ветер свободно шелестел газетой, которой был застлан стол. Не было в комнате и обычной гостиничной обстановки: стояла простая железная койка, стул да некрашеный стол, а в углу жестяной умывальник — водопровод еще не подавал воды на пятый этаж. Шкафа в комнате тоже не было; на гвоздях, вбитых в стену, прикрытые газетами, висели платья Марии — красное, зеленое и синее. Чемодан ее стоял в углу.

Стахурский бросил рюкзак на чемодан и тотчас же вышел на узкий длинный балкон, тянущийся вдоль всего этажа: двери всех номеров выходили на него. Стахурский оперся на перила и взглянул сначала налево, где в конце Владимирской улицы высился Софийский собор, потом направо, в сторону Золотых ворот. Улица почти не была разрушена, и после тех развалин, что он насмотрелся по дороге, это казалось неожиданным подарком.

Мария тоже вышла на балкон и стала рядом, положив Стахурскому руку на плечо.

— Хочешь, — сказала она, — приведи себя в порядок и пойдем осматривать город.

— Нет, — ответил Стахурский, — потом, позже, вечером.

— Ладно, — согласилась Мария. — Ты устал?

Он не устал, и ему не терпелось поскорее побежать по давно знакомым, четыре года не виденным улицам, заглянуть в каждый уголок, не упустить ни одной мелочи. Но он сдерживал себя, словно боялся свидания с родным городом.

— В таком случае, — сказала Мария, — ты сначала умойся, потом подумаем, что нам поесть. — Она вернулась в комнату и проверила, есть ли вода в умывальнике. — А вот мыло. Полотенце есть у тебя?

— Есть, — сказал Стахурский и начал расстегивать гимнастерку.

— Я выйду. Сколько тебе надо — пять, шесть, семь минут?

— Десять.

— Ого! — Мария засмеялась. — Ты уже врастаешь в мирное время. А помнишь, как Николай Иваныч завел в отряде правило — три минуты на утренний полный туалет? И я всегда запаздывала! А он за это посылал меня чистить картошку!

— А помнишь… — смеясь, поддразнил ее Стахурский.

— Ну, не приставай… А помнишь, как мы в Карпатах двадцать дней не умывались? А потом Саша Кулешов раздобыл где-то ковшик негодной для питья воды, и так как этого все равно было мало, то воду по единодушному решению отдали мне? Право, там было только шесть стаканов, но я вымылась с головы до ног и, казалось, никогда так хорошо не купалась. Ну, я пошла.

Мария махнула рукой с порога и скрылась в коридоре.

Она, по-видимому, что-то забыла, так как сразу же послышался стук в дверь.

Но это стучала не Мария. Это был какой-то старичок, весь забрызганный известкой и красками, очевидно штукатур или маляр.

— Прошу прощения, товарищ, — сказал он, — но мы как раз начинаем белить этаж. Вы сейчас уйдете? Так мы подождем. А если останетесь надолго, мы можем начать с другого конца. Ваша жена велела спросить у вас.

— Жена? — спросил Стахурский. — А-а! Нет, если уж вы так любезны, то начинайте с другого конца. Видите, я только пришел с вокзала.

— Понятно, — сразу согласился старичок. — Умывайтесь и отдыхайте себе на здоровьечко. Значит, на побывку к жене?

— Демобилизованный.

— Понятно. Из самого Берлина?

— Из Австрии.

— Знаю Австрию! В неволю, еще в сорок первом году, нас через Австрию везли. Побывали, значится, по этим заграницам вроде как интуристы и всю цивилизацию узнали. Ну, вы ей жару как следует дали?

— Кому? — не понял Стахурский. — Австрии?

— Не Австрии, а той цивилизации фашистской, — рассердился старичок. — Пускай бы такими слезами поплакала, какими наш народ наплакался…

Старик сердито хлопнул дверью и ушел.

Минуту Стахурский стоял в раздумье. Слова старика были каким-то ответом на мысли Стахурского.

Стахурский разделся и машинально начал умываться. Плескаться в холодной воде после духоты и зноя было приятно и весело.

Он успел вымыться, надеть чистую рубашку и даже почистить сапоги — минуло уж десять, и пятнадцать, и двадцать минут, а Мария не приходила. Он выглянул в коридор — старичок с двумя мальцами опрыскивали стены известкой, но Марии там не было.

Стахурский вернулся в комнату, снял сапоги и лег поверх одеяла. Раскрытая дверь на балкон была прямо перед его глазами. Там, почти вровень с балконом, шелестели кроны каштанов, доносились приглушенные отзвуки города: гудки машин, выкрики папиросников, шарканье подошв по тротуару.

И вновь волнующее чувство вошло в грудь Стахурскому. Он лежал на кровати в комнате, четыре стены окружали его с четырех сторон, и он был в