неосмотрительность и отсутствие бдительности.

Мария стояла бледная, сердито сжав губы. Это он говорил ей, партизанке, которая четырем года с оружием в руках сражалась против фашистов! Это он говорил ей, бойцу, десятки раз принимавшему участие в самых дерзких партизанских операциях, рискуя жизнью и ничего не прощая врагу!.. Мария чувствовала; как возмущение наполняет ее душу: она ошиблась, но дает ли это право разрушать доверие к ней, доверие, которое она заслужила своими делами?

Но она сдержалась.

— Хорошо, — сказала она, — доверие добывается делами и не только боевыми, но и трудовыми. А у меня была возможность узнать его на работе. Он старательный и опытный работник. В управлении его ценят. Он и мне немало помогал. Он дал мне дельные советы перед выездом в экспедицию: я ведь здесь новичок и не знала, как экипироваться. Потом я нанимала чернорабочих, а он местный, хорошо знает всех и порекомендовал мне прекрасных людей.

— А этого… ну, как его, «вояжера» тоже он тебе порекомендовал?

— Что же здесь такого? Разве он мог знать про каждого все? Он рекомендовал экспедициям сотни людей. — Мария замялась. — Возможно, он тоже слишком доверчив, но это еще не означает…

— Я не о том, — перебил ее Стахурский, — опытного шпиона не так легко разоблачить. Но ведь этот «вояжер» — казах?

— Ну и что? У нас все рабочие — казахи.

— Это странно.

— Почему? Казахи привыкли к пустыне.

— Я не о том. Он ведь пренебрежительно относится к казахам.

— Откуда это тебе известно?

— С его же слов. При первом же знакомстве. Я только спросил, почему этот дом, — Стахурский указал на дом на противоположной стороне улицы, — такой неказистый, а он ответил, что там живут казахи. А впрочем, он так же презрительно отозвался о русских, гордясь, что он, мол, с Украины. Можно гордиться тем, что ты с Украины, но когда это противопоставляется другим народам, когда человек презрительно отзывается о людях другой национальности, это прежде всего свидетельствует о том, что он не умеет любить и свою. Мне даже было неприятно признаться ему, что мы с ним земляки. Мы не земляки. Я думаю, что он националист.

— Микола! — умоляюще вскрикнула Мария. — Не слишком ли поспешны твои выводы, вызванные одной только мелкой черточкой в характере человека?

Но Стахурский не слушал ее. Он продолжал взволнованно и горячо:

— Мария! Разве ты не понимаешь, что теперь, в послевоенное время, тот, кто пренебрегает даже малейшим проявлением вражеской идеологии, пусть и бессознательно, дает приют реакции и по крайней мере делает себя слепым? А это все равно: это — падение!

— Ты не смеешь! — крикнула Мария. — Я солдат!

— Но ты вышла из войны живой. И теперь ты должна быть живым солдатом.

Он умолк. Мария тоже молчала, разгневанная и подавленная. Она не могла возразить Стахурскому. Если он даже был несправедлив в своем гневе, то гнев его исходил из того мира, за который они вместе сражались. Но обида бурлила в сердце Марии. Пусть он прав — это ее мучение. Но ведь он любит ее, — зачем же, вместо того чтобы протянуть руку помощи, он так жестоко карает ее? Почему, когда ей так тяжело, он выступает только как судья?

Превозмогая себя, Мария молча заканчивала свой туалет. Стахурский стоял все так же, отвернувшись к окну. Они не видели лица друг друга.

Вдруг Стахурский спросил:

— Мария, а про Пахола ты рассказывала своему хозяину?

— Про Пахола? Не помню, я многим рассказывала. А что?

Платье перестало шуршать. Мария затихла.

Стахурский забыл про запрещение и повернулся. Мария была в юбке и кофточке, жакет она держала в руках, но руки ее опустились, она испуганно глядела на Стахурского:

— Микола! Ты думаешь, что…

— Я только думаю о том, что тебе надо вспомнить всех, кому ты рассказывала про Пахола.

Мария стояла суровая, со сведенными бровями, губы у нее были плотно сжаты. Нет, никуда нельзя было убежать от этого, никуда, пока это не будет доведено до конца, пока полностью не будет снята с нее эта вина.

— Ты прав, — прошептала Мария, — мне надо вспомнить всех, кому я рассказала про Пахола. И он — первый, кого я уже вспомнила.

Она начала застегивать кофточку. Пальцы ее дрожали.

— Ты смотри в окно. Я еще не оделась.

Стахурский отвернулся. По дороге над Казачкой шел человек. В увеличенной многими планами гористой местности перспектива дороги казалась далекой, а человек на ней — исполином. Но дорога была совсем близко, и человек на ней совсем не был исполином, просто вблизи черты его были видны очень отчетливо — стоило лишь присмотреться к ним.

— И он, — тихо сказал Стахурский, — говорил мне, что ты арестована, в то время как тебя просто вызвали в партком. Он знал об этом?

— Нет. Но он знал, что шпионка разоблачена и арестована. Знал и то, что документы похищены у меня. Знал, какая на мне лежит ответственность, если б я провинилась хотя бы в халатном отношении к секретным документам. Он, как и все в управлении, знал, что вины моей нет, так как документ был похищен из моей полевой сумки ночью, когда я спала, положив ее под голову, и что меня во сне еще дополнительно усыпили хлороформом. Но он видел, что я обеспокоилась, получив какую-то записку, — это была записка от Асланова, — и торопливо ушла.

— Да, — сказал Стахурский, — Асланов сразу обратил на это внимание. Приходит неизвестный человек и спрашивает про тебя. Ему вдруг говорят, что ты арестована, когда это совсем не так. Таким способом, по реакции спрашивающего, он хотел проверить, кто же спрашивает: враг или друг?

Стахурский умолк.

Мария подошла к Стахурскому и стала рядом. Она была уже одета.

— Продолжай, — тихо сказала она.

— Больше мне прибавить нечего. Я просто думаю о шпионке Берте-Леди. Она не могла действовать здесь одна, не имея сообщников, не имея каких-нибудь связей.

Мария строго спросила:

— Итак?

— Итак, об этом человеке мы знаем следующее. Из твоего рассказа ему было известно твое безграничное доверие к Пахолу. Он порекомендовал тебе для работы человека, который впоследствии оказался агентом шпионки Берты-Леди. Потом он же сказал мне про твой арест, не имея никаких оснований на это. А что сам он с националистическим душком, у меня нет никаких сомнений.

— Итак, — строго заключила Мария, — ты считаешь, что все это должно нас насторожить?

— Да, я так думаю.

Они долго стояли молча и смотрели в окно. Они плохо видели, что было за окном, — каждый из них был занят своими мыслями. Но думали они об одном.

Стахурский, наконец, сказал смущенно:

— Ты прости, все это так тяжело и грустно…

— Я понимаю тебя…

— Мы встретились после долгой разлуки и