самой середине мостовой. У подъезда ресторана два швейцара в картузах с золотыми галунами прокладывали лопатами путь, просекая траншею поперек снегового хребта. Я шел домой. Через Столешников переулок переправлялась толстая дама, хлюпая по мокрому снегу и балансируя на скользких выбоинах, что было весьма не легко: правой рукой она поддерживала подол модного тогда длинного платья, а в вытянутой левой руке держала муфту и шляпную картонку с надписью: «Вандраг», заменявшие ей необходимый баланс при опасной переправе…

Я остановился на углу Столешникова. На середине переулка кое-где обнажались булыжники мостовой, по которым скрежетали полозья извозчичьих саней, и чмокали на ухабах копыта лошадей… По обеим сторонам, вдоль тротуара громоздились кучи снега, сброшенного с крыш, и среди них серели каменные тумбы. Тогда тумбы были еще обязательны на всех улицах. Эти глупые тумбы являлись пережитками еще тех почти доисторических времен, когда деревянные мостки, заменявшие тротуары, ограждались ими от лошадей и телег.

На углу Столешникова и дальше по Петровке, где теперь огромный дом № 15, тогда стояли дома Рожнова. Там помещались магазины, между прочим, модный шляпный магазин «Вандраг», булочная Савостьянова, парикмахерская Андреева. А между ними большая гостиница «Англия» с трактиром, когда-то барским, а потом извозчичьим и второстепенным. Во дворе находились два двухэтажных здания меблирашек и стоянка для извозчичьих лошадей…

Вход в трактир был со двора, а другой и въезд во двор – со стороны Столешникова переулка.

И вот на тротуаре около этих ворот я увидел огромную фигуру, в коротком летнем пальтишке, в серых отрепанных брюках, не закрывавших разорванные резиновые ботики, из которых торчали мокрые тряпки. На голове была изношенная широкополая шляпа, в каких актеры провинциальных театров изображают итальянских бандитов. Ветер раздувал косматую гриву поседелых волос и всклокоченную бороду.

Я подошел ближе. Он правой рукой шарил в кармане и сыпал на ладонь левой копейки. Я взглянул в лицо.

– А…

Я узнал Саврасова, когда-то любимого профессора Училища живописи, автора прославивших его картин «Грачи прилетели» и «Разлив Волги под Ярославлем»…

Много я видел его этюдов и рисунков по журналами все на любимую тему – начало весны.

– Алексей Кондратьевич, здравствуйте.

– Погоди… четыре… пять… – считал он медяки.

– Здравствуйте, Алексей Кондратьевич!

– Ну? – уставился он на меня усталыми покрасневшими глазами.

– Я – Гиляровский. Мы с вами в «Москве» в «Волне» работали.

– А, здравствуйте! У Кланга?

– Да, у Ивана Ивановича Кланга.

– Хороший он человек… Ну вот…

А сам дрожал, лицо было зеленое…

– Вот собираюсь опохмелиться. Никак не могу деньги собрать, за подкладку провалились.

– Вот что, Алексей Кондратьевич. Пойдем ко мне, – предложил я, – выпьем, закусим…

– Куда же это?

– Вот рядом, в дом, где балкон.

Он вдруг поднял голову, воззрился на что-то, посвежел, помолодел как-то сразу, глаза загорелись. Ткнул меня в бок, а правой рукой указывал на крышу церкви напротив, на углу Петровки.

– Гляди, гляди!..

По крыше тихо сползала лавина снега, а на ней сидела ворона, что-то торопливо, энергично долбившая клювом. Лавина двинулась быстрей, нависла на миг всей массой над тротуаром. Часть ее оторвалась и рухнула вниз, распугав, к счастью благополучно, прохожих, а на другой половине, быстро сползавшей, ворона продолжала свое дело. И когда остальное снежное плато рухнуло, ворона приподнялась, уселась на самом жолобе и стала глядеть вниз на упавший снег: то одним глазом взглянет, то повернет голову – и другим…

– Какая прелесть!.. – радовался старик.

Должно быть, убедившись, что все потеряно, ворона улетела, и снова потух старик.

– Пойдемте, – позвал я его и взял за руку.

– Лучше бы в трактир, напротив. Да вот деньги-то… – И он опять зашарил в кармане.

– Денег-то у меня тоже нет.

Я взял его за руку, и мы зашлепали по растаявшему тротуару.

– Одет-то я… Нет, не пойду! – уперся было он на лестнице.

– Да у меня отдельная комната, никого не встретим.

Я отпер дверь и через пустую прихожую мимо кухни провел его к себе, усадил на диван, а сам пошел в чулан, достал валенки-боты. По пути забежал к жене и, коротко сказав о госте, попросил приготовить поесть.

Принес, дал ему теплые носки и заставил переобуться.

Он долго противился, а когда надел, сказал:

– Вот хорошо, а то ноги заколели!

Встал, закозырился, лицо посвежело, глаза улыбались.

– Ишь ты, теперь хоть куда. Штаны-то еще новые… – и снова сел.

В это время вошла жена – он страшно сконфузился, но только на минуту.

– Алексей Кондратьевич, пойдемте закусить, – пригласила она.

С трудом, дрожащей рукой он поднял стаканчик и как-то медленно втянул в себя его содержимое. А я ему приготовил на ломтике хлеба кусок тертой с сыром селедки в уксусе и с зеленым луком. И прямо в рот сунул:

– Закусывай – трезвиловка!

Он съел и повеселел:

– Вот так закуска!.. А жена ему тем временем другой такой же бутерброд приготовила.

– Не разберу, что такое, а вкусно, – похвалил он.

После второго стаканчика старик помолодел, оживился и даже два биточка съел – аппетит явился после «трезвиловки».

Разговорились. Вспоминали журналы, выставки, художников. Он взял со стола карандаш и спросил бумаги.

– Привык что-нибудь чертить, когда говорю… А то руки мешают.

Я подал ему альбом и карандаш.

Просидел у меня Алексей Кондратьевич часа два. От чая он отказался и просил было пива, но угостили его все-таки чаем с домашней наливкой, от которой он в восторг пришел.

Я предложил Алексею Кондратьевичу отдохнуть на диване и заставил его надеть мой охотничий длинный пиджак из бобрика. И хотя трудно его было уговорить, он все-таки надел, и когда я провожал старика, то был уверен, что ему в обшитых кожей валенках и в этом пиджаке и при его летнем пальто холодно не будет. В карман ему я незаметно сунул серебра.

Жена, провожая его, просила заходить не стесняясь, когда угодно. Он радостно обещал, но ни разу не зашел, – и никогда больше я его не встречал, слышал только, что старик окончательно отрущобился и никуда не показывается.

Я его видел только три раза и все три раза в конце марта, когда грачи прилетают и гнезда вьют…

В моем альбоме он нарисовал весну… избушку… лужу… и грачей…

И вспоминаю я этого большого художника и милого моему сердцу человека каждую весну – когда грачи прилетают.