Глава первая.
РАСКОПКИ
"Любовь это и есть одно из самих
удивительных чудес Света!"
Археолог Детрие стоял на берегу Нила и кого-то ждал, любуясь панорамой
раскопок. Кожа его от загара так потемнела, что не будь на нем светлого
клетчатого костюма и пробкового шлема, его не признали бы европейцем. Впрочем,
черные холеные усы делали его похожим на Ги де Мопассана. Непринужденность
гасконца и знание местных диалектов позволяли ему быстро сходиться здесь с
людьми. Особенно помогало знание арабского языка и наречия, на котором говорили
феллахи.
Трудно ладить было лишь с турками. Кичливый паша в неизменной феске, от
которого зависело разрешение на раскопки в Гелиополисе, неимоверно тянул,
потчуя Детрие черным кофе, сносно болтая по-французски и выпытывая у него о
парижских нравах на плас Пигаль. Он не преминул похвастаться, что знает
наизусть весь Коран, хотя и не понимает ни одного арабского слова, что,
впрочем, не мешает ему править арабами. В душе он, конечно, презирал неверных
гяуров за их постыдный интерес к развалившимся капищам старой ложной веры, но и
обещал европейцу, обещал, обещал… Однако разрешение на раскопки было
получено лишь после того, как немалая часть банковской ссуды, выхлопотанной
парижским другом археолога графом де Лейе, перешла от Детрие к толстому паше.
Таковы уж были нравы сановников Оттоманской империи, во владениях которой
скрещивались интересы надменных англичан и алчных немецких коммерсантов,
требовавших под пирамидами пива и привилегий, обещанных в Константинополе
султаном.
Детрие мало интересовался этим соперничеством. Как чистый ученый, он больше
разбирался в борьбе фараонов и жрецов бога Ра, древнейший храм которого ему
удалось раскопать.
В 1912 году отмечалось это выдающееся достижение археологии. Храм был огромен.
Казалось, кто-то намеренно насыпал здесь холм, чтобы сохранить четырехугольные
колонны и сложенные из камней стены с бесценными надписями на них. Но сохранили
их не разум, а забвение и ветры пустыни.
Археолога Детрие заинтересовали некоторые надписи, оказавшиеся математическими
загадками. Жрецы Pa — и математика!
Это открывало много.
Об одной из таких надписей, выбитой иероглифами на гранитной плите в большом
зале, и написал Детрие в Париж своему другу, математику, пообещавшему в ответ
самому приехать на место раскопок.
Его и ждал сейчас Детрие. Но меньше всего думал он увидеть всадника в белом
бурнусе, подскакавшего на арабском скакуне в сопровождении туземного проводника
в таком же одеянии.
Впрочем, не его ли друга можно было встретить в Булонском лесу во время
верховых прогулок в весьма экстравагантном виде?
То он был в цилиндре, то в турецкой феске, то в индийском тюрбане. Ведь он
прослыл тем самым чудаковатым графом, который сменил блеск парижских салонов на
мир математических формул.
Кстати, в этом он был не так уж одинок, достаточно вспомнить юного герцога де
Бройля, впоследствии ставшего виднейшим физиком (волны де Бройля!).
Детрие и граф де Лейе подружились в Сорбонне. Разные специальности, выбранные
ими, разъединяли, но не отдаляли их друг от друга. Они всегда вместе гуляли по
бульвару Сен-Мишель и встречались на студенческих пирушках, пили вино, пели
песни и веселились с девушками.
Но главное, что связывало их, была "масонская ложа шахматистов", как в шутку
говорили они. Оба были страстными шахматистами. Играли они примерно в равную
силу, но граф де Лейе увлекался шахматными этюдами и не без успеха составлял их
сам, получал призы на международных конкурсах. И если они не играли очередную
партию, то, собравшись вместе, рассматривали этюды Лейе или классиков шахматной
композиции. Эта общая привязанность к мудрой игре сделала само собой
разумеющейся взаимную выручку. Вот почему граф де Лейе помог археологу добыть
необходимые средства для раскопок и теперь сам по просьбе собрата по "шахматной
ложе" примчался сюда.
Граф осадил коня и ловко соскочил на землю, восхитив тем проводника,
подхватившего поводья.
Друзья обнялись и направились к раскопкам.
— Тебе придется все объяснить мне, как в лицее, — говорил граф, шагая рядом с
Детрие в своем развевающемся на ветру бурнусе. Его тонкое бледное лицо, так не
вязавшееся с восточным одеянием, было возбуждено.
— Раскопки ведутся на месте одного из древнейших городов Египта, — методично
начал археолог. — Гелиополис — город Солнца. В древности его называли Ону или
Ей-н-Ра. Здесь был религиозный центр бога Ра, победителя богов, который
"пожирал их внутренности вместе с их чарами". Так возвещают древние надписи:
"Он варит кушанье в котлах своих вечерних… Их великие идут на его утренний
стол, их средние идут на его вечерний стол, их малые идут на его ночной
стол…" — декламировал цитаты археолог.
— Прожорливый был бог! — рассмеялся граф.
— Эти религиозные сказания отражают не только то, что Солнце всходит над
горизонтом, "пожирает" звезды, но и отражают, пожалуй, реальные события
древности.
— Битву богов с титанами?
— Нет. Воевали между собой не столько сами боги, сколько жрецы, им
поклонявшиеся. Так, с жрецами бога Ра всегда соперничали жрецы бога
Тота-Носатого (его изображали с головой птицы ибиса), сыном которого считался
фараон Тутмос I. Любопытно, граф, что наследование престола у египтян, как
пережиток матриархата, шло по женской линии.
— Постой, великий древнечет. Я в невежественной своей темноте слышал лишь о
двух египетских царицах — Нефертити и Клеопатре. Обе украсили бы собой бульвар
Сен-Мишель.
— Жила и другая, как раз дочь Тутмоса I, и, быть может, даже более прекрасная,
чем эти прославленные красавицы. Однако Клеопатра, как известно, была гречанкой
(по линии Птолемея, соратника Александра Македонского). А Нефертити не правила
страной. Она была лишь женой фараона Эхнатона. Ее изображали даже сидящей на
коленях у мужа…
— Какая непростительная добродетель!
— А вот жившая много раньше Хатшепсут (или Хатазу), та была единовластной
правительницей, женщиной-фараоном, едва ли не единственной за всю историю
Египта.
— Постой, постой! Не о ней ли говорят, что она была ослепительно красивой?
— Видимо, о ней.
— Как же она воцарилась? Как королева красоты?
— На ней и сказалась матриархальная традиция наследования престола, который
передавался не сыну, а дочери фараона. И чтобы стать фараоном (влияние
побеждающего патриархата), этот сын должен был жениться на собственной сестре,
которая