что ли?

— Можно и помянуть… — принимая стакан, сказал Летунков. — Ишь как повернулось все — своими руками и разорили деревню…

— Не мы ее разорили, дед! — перебил его Савушкин. — До нас ее в разорение привели. Я же помню, там еще жили старики. Так они просили председателя огороды отдать, а он не схотел, зараза. Вам, говорит, только землю дай, так вы шибко богато жить станете. И слушать никого не будете.

— Дак ведь так… — Летунков посмотрел на свой стакан и вздохнул, собираясь с духом, чтобы выпить его… — А сейчас другая установка. Сейчас наоборот считают…

— А! — очнулся от оцепенения Кутехин. — Херня это, мужики. У нас все делается, чтобы не народу лучше жилось, а чтобы начальству удобнее командовать было. Не… — он отодвинул свой стакан. — Не буду больше. Не идет сегодня зараза эта.

— Это тебе, Серега, Домухино жалко… — задумчиво сказал Летунков. — У меня самого будто комок в горле…

— А чего ее жалеть-то, прежнюю жизнь? — захохотал совсем уже захмелевший Петруха. — Вы чего, мужики? Чего в нашей жизни хорошего было, чтобы жалеть?

— Хрен его знает чего! — не ему, а самому себе ответил Кутехин. — Вроде и не было ничего хорошего, а все равно жаль.

Он встал.

— Ну я пойду, мужики, пожалуй…

— Ты этого… — Савушкин вытащил из ящика две бутылки. — Ты долю-то свою забери. Зря, что ли, вкалывал?

Кутехин махнул рукой, но отказываться от бутылок не стал. Засунул в карманы и молча направился к распахнутым в звездную ночь воротам сарая.

Возле переулка, в котором находился сельповский магазин, Кутехин остановился. Вспомнил о заначенной десятке и подумал, что, правда, неплохо бы чего-нибудь детишкам к празднику купить.

Но окна сельповского магазина, несмотря на обещанную по радио предпраздничную торговлю, были закрыты ставнями, и Кутехин повернул обратно. Снова его охватило нехорошее оцепенение. Вспомнилось вдруг, как приезжала два года назад родня из города, и за выпивкой двоюродный братан начал разоряться про архитектуру, ругаться, что сейчас и не разберешь, куда попал — все везде одинаковое. Хоть на Украине, хоть и в нашей глухомани… И Кутехин тогда почему-то очень сильно обозлился на брата.

— А на фига нужна эта архитектура? — сказал он. — Ты в магазин к нам зайди и сразу определишь, где находишься.

— При чем тут магазин?! Я про архитектуру, голова садовая, толкую.

— А я про магазин, что ни хрена нет. Одни полки пустые! — упрямо повторил Кутехин.

Братан тогда же после драки и уехал, но Кутехин до сих пор не жалел о ссоре.

Только вот сейчас вспомнил об этом, и еще тяжелее стало.

Ночью Кутехину снова приснился уже знакомый сон. Снова, переполненный жгучей индейской яростью, скакал он сквозь тьму и в руке его полыхал факел. И все: и топот коней, и рвущийся из десятков глоток крик — сливалось в единую, бешено мчащуюся массу.

А Кутехин, вырвавшись вперед, не видел ничего, только цель, только бревенчатую крепостную стену, вставшую впереди. И осадив у стены коня, размахнулся и швырнул вперед факел.

И как бывает во сне, пламя факела сразу выросло, разбежалось по стене, залило заревом небо. А вокруг суматошно толкались кони, и Кутехин едва удержался в седле.

Кутехин открыл глаза. Наклонив над ним испуганное лицо, его трясла жена.

— Пожар! — кричала жена. — Вставай, Сережа… Деревня горит.

Кутехин вскочил. Низкие окна были залиты заревом…

В одних подштанниках, только накинув на плечи фуфайку, выскочил Кутехин на крыльцо.

— Чего горит-то?! — крикнул он пробегавшей мимо соседке.

Да арендатора нашего, говорят, подожгли!

— Кого?! — Кутехин мотнул головой, словно это могло помешать соединению жути еще не остывшего сна и этой озаренной пожаром действительности. — Нет! Нет! — прошептал он, вспоминая, что не к крепости скакали они, а к похожей на крепость стене телятника.

Опустив голову, Кутехин вернулся в дом.

— Ну что там? — испуганно выглянула из комнаты — она успокаивала проснувшихся детей — жена.

— Арендатора подпалили… — Кутехин взял с буфета бутылку, сдернул зубами пробку, но в стакан не налил, позабыл, поставил бутылку на стол.

— Потушат, может… — сказала из комнаты жена.

Кутехин не ответил. Приподняв краешек занавески, выглянул на улицу. Зарево стало еще сильнее и на снегу в палисаднике косо лежала тень скворечни.

— Не знаю, мать, чего и делать, — сказал он. — Опять приснилось, что индеец я, ну и вообще…

— Ну, чего ты? — жена вышла из комнаты и осторожно погладила Кутехина по спине. — Ну и чего, что индеец? Индейцы тоже ведь как-то живут…

После праздников приехала в Забелье милиция, и молодой следователь ходил по домам, пытаясь выявить поджигателей. Подозрение падало на механизаторов, но все они, как выяснилось, во время пожара спали у себя в постелях, и поджигателя так и не нашли, пока не заглянули в покосившуюся избенку, где жил дед Летунков.

В избе было нетоплено, а на остывшей печи, мертвый, лежал и сам хозяин. Милиционеры нашли в избе пустую канистру из-под бензина и решили, что Летунков и совершил поджог. На этом и успокоились, тем более что сам Летунков уже ничего не мог сказать в свое оправдание.

В субботу Кутехин с женой ходили на кладбище хоронить старика. Назад они возвращались вдвоем.

Снежок опять стаял и грязно серели вокруг раскисшие поля.

Кутехин шел молча.

Только чавкали выдираемые из грязи сапоги.

— А худые, мать, ноябрьские теперь стали… — неожиданно останавливаясь, сказал он.

— Так ведь худые, конечно… — вздохнула жена и тоже остановилась.

Кутехин посмотрел на нее и зашагал дальше по раскисшей дороге. Покорно зашагала за ним и жена Кутехина,

А серенький, по-прежнему, сеялся с неба дождь…