мундире упал на колени и стал медленно клониться к земле, и, пока он так клонился, стало видно его пожелтевшее лицо. Ружье выпало из его рук раньше, чем он упал. Рука, державшая носовой платок, разжалась, словно человек протягивал его кому-то.
Он не мог поступить иначе, выбора у него не было. И все-таки жалко… Некогда было разглядывать убитого. Опасно делать из себя мишень. Он быстро нырнул за постамент и ринулся в туман, испытывая облегчение и странное сожаление. И радость… Добежав до безопасного места, он первым делом вытащил фотографию — сообщить Ружене, что жив и выдержал испытание.
Старик встал, подошел к ночному столику. Включил лампу, взял фотографии, письма и картонную коробку. Вышел на кухню, оставив лампу включенной, чтобы освещать дорогу. В кухне включил свет и подвинул к печке низкую табуретку.
Стал перебирать фотографии. В них за последние пятьдесят лет воплотилось множество лиц и событий — неподвижные живые картины, застывшие в давно минувшем времени. Придать им движение мог только очевидец. Жизнь — это движение. Когда уходит очевидец, умирают самые памятные фотографии. Не будет на снимке ни его, ни Ружены, с их мечтами и надеждами, никому не вспомнится тот бойкий ярмарочный фотограф, скачущий возле большого деревянного аппарата. Кого взволнует путь, проделанный этим снимком вместе со своим владельцем? Просто изображение двух незнакомых людей у деревенского забора. Все превратится в скучную банальность — какие-то люди что-то делали. Погрузится в забвение — глубже и глубже.
Старый человек отложил фотографии, чиркнул спичкой, поджег первое письмо. Бросил его в печь и через открытую дверцу стал смотреть, как огонь пожирает исписанную бумагу. На горящее письмо он бросил второе, третье, четвертое… Он доверил огню свое прошлое, следя, чтобы оно сгорело дотла. Письма старик брал по номерам и, когда сгорели все, взялся за коробку. Фотографии опекунов Ружены, дядей и племянников, прядка волос сына — дорогие кому-то реликвии, но того, кому они были дороги, уже нет.
Для сына — старик знал — эти памятки ничего не значат. Сын живет в другом мире. Старик не представлял, что из этих реликвий он мог бы передать сыну. Медленно и аккуратно бросал он вещи в огонь. Они уйдут с покойной, они принадлежат ей, и никто не посмеет осквернить их равнодушием, если и он умрет так же скоропостижно, как она.
Сгорело все, кроме той фотографии с ярмарки. Он держал ее двумя пальцами, раздумывая. Жечь или нет? И завтра успеется…
Он сунул фотографию в карман пиджака, захлопнул дверцу печки, погасил свет и возвратился в комнату, где лежала покойная.
Положил фотографию на ночной столик и долго смотрел на нее. Как в тот раз, когда ему удалось перебежать от памятника до улицы, где его поджидали товарищи.
"Я жив!" — сказал он тогда Ружене на фотографии. "Я жив", — мог бы сообщить он ей и сейчас. Но тогда он испытывал чувство победы, а сегодня победы не было.
Старик погасил лампочку и ощупью нашел свой стул. Сел. В темноте он уже не видел гроба. И не видел памятника. Только Ружена стояла у забора и смущенно улыбалась.
Надо сказать ей, что у меня умерла жена, пусть будет со мной на похоронах. Хорошо, что хоть кто-то у меня остался. По крайней мере я не так одинок.
***
Августовская ночь одинока и ищет в тревоге,
кто 6 проводил ее этой страшной тропою
к рассвету,
ночь бы тоже не прочь провожатого,
спутника встретить —
хорошо бы для маленького приключенья…
В эту минуту
где-то на свете снова рядом сидят два друга,
на косогоре, за городом, — смотрят они на луну.
Она светит, как встарь, пусть на коже ее
серебристой
расписался уже человек…
Один из друзей промолвит:
"Я знаю, кого ищу".
А другой, покусывая травинку,
поглядит с недоверьем. И оба
станут, каждый по-своему, искать на земле
монету, которой заплатят однажды
перевозчику.
