Говард Филлипс Лавкрафт, Август Дерлет Единственный наследник

«Иные дома, подобно иным людям, способны однажды раз и навсегда снискать себе мрачную репутацию обиталища сил зла. Наверное, все дело в своеобразной ауре злодеяний, свершившихся некогда под их крышами она-то и пробуждает в вашей душе необъяснимый страх, спустя много лет после того, как реальные злодеи во плоти и крови покинули этот лучший из миров. Неведомые флюиды темных страстей убийцы и предсмертного ужаса его жертвы проникают в ваше сердце, и вы, будучи просто любопытствующим наблюдателем, не имеющим никакого отношения к некогда совершенному здесь преступлению, внезапно чувствуете, как напряглись ваши нервы, забегали по телу мурашки и похолодела в жилах кровь…»^[1]

Алджернон Блэквуд

У меня нет ни малейшего желания возвращаться к тайне дома Шарьера ни один здравомыслящий человек не стал бы цепляться за подобные воспоминания, а напротив, постарался бы как можно скорее от них избавиться или, в крайнем случае, убедить себя в их нереальности. И все же мне придется поведать миру о своем недолгом знакомстве с таинственным домом на Бенефит-стрит и о причине моего панического бегства из его стен, ибо я считаю своим долгом спасти невиновного человека, оказавшегося на подозрении у полицейских после безуспешных попыток последних найти объяснение одному слишком поздно сделанному открытию. Несколько лет тому назад мне довелось стать участником событий, немногие сохранившиеся следы которых ныне приводят в ужас почтенных обитателей города.

Как известно, многие любители и знатоки старины печальным образом сочетают в себе интерес к древним домам и предметам с поразительным нежеланием выяснять что-либо о судьбе, помыслах и намерениях их создателей и прежних владельцев. А ведь практически каждый исследователь, посвятивший себя изучению людских обиталищ, имеет все шансы столкнуться с тайной куда более важной и увлекательной, нежели дата сооружения какого-нибудь флигеля или двускатной крыши, и найти правильную разгадку этой тайны, какой бы она ни была невероятной, ужасающей или даже — кто знает? — дьявольской. Имя Элайджи Этвуда кое-что значит в среде истинных любителей старины; из соображений скромности не стану распространяться здесь о собственной персоне, но думаю, не будет зазорным упомянуть о том факте, что в справочниках по антиквариату вашему покорному слуге уделен не один абзац.

Я приехал в Провиденс, штат Род-Айленд, в 1930 году, намереваясь пробыть в нем лишь несколько дней и затем отправиться в Новый Орлеан. Но все мои планы расстроились в первый же день, когда я увидел дом Шарьера на Бенефит-стрит — так неожиданно и бесповоротно может завладеть сердцем любителя старины только какой-нибудь необычный дом на улице новоанглийского города, явно выделяющийся на фоне соседних зданий своим почтенным возрастом и окруженный некоей не поддающейся определению аурой, отталкивающей и притягательной одновременно.

Информация, которую я получил о доме Шарьера (заключавшаяся в том, что в нем обитает нечистая сила), мало чем отличалась от почерпнутых мною в «Журнале Американского фольклора» сведений о большинстве старых, покинутых людьми жилищ — будь то основательные постройки представителей цивилизованного мира, землянки австралийских аборигенов, хижины полинезийцев или примитивные вигвамы американских индейцев. Не хочу распространяться здесь о призраках, однако скажу, что мой богатый жизненный опыт позволяет вспомнить кое-какие явления, которые никак не поддаются объяснению с научной точки зрения, хотя, с другой стороны, обладая достаточно трезвым умом, я верю в то, что рано или поздно, когда наука сделает очередной шаг вперед, эти объяснения будут найдены.

В доме Шарьера, конечно же, не водилось нечистой силы в прямом смысле этого слова. По его комнатам не бродили, гремя цепями, угрюмые призраки, в полночь под его крышей не раздавалось страшных завываний, и замогильные силуэты не вставали в колдовской час, неся предупреждение о близком наступлении рокового конца. Но нельзя было отрицать того, что некая мрачная аура — зла? ужаса? иных необъяснимых явлений? — витает над домом, и, не надели меня природа достаточным хладнокровием, этот особняк, без сомнения, давно бы свел меня с ума. В сравнении с другими домами подобного рода этот обладал не столь ощутимой аурой, но в то же время он прямо-таки давил на сознание своей, если хотите, старинностью — нет, не тяжестью веков своего существования на этой земле, но глубочайшей седой древностью несравненно более ранних эпох бытия, когда мир был еще совсем молодым; и это показалось мне странным, ибо дом, как бы ни был он стар, все же вряд ли стоял здесь более трех столетий.

Я не мог сдержать восхищения, увидев его в первый раз, и это было восхищение знатока, нежданно-негаданно встретившего среди скучных зданий типичной новоанглийской постройки замечательный образец архитектуры XVII века в квебекском стиле^[2], о котором я имел достаточно четкое представление, ибо в Квебеке, да и в других городах Северной Америки, бывал много раз. В Провиденсе же я оказался впервые; впрочем, в мои намерения не входило останавливаться здесь надолго — меня ждал Новый Орлеан, а Провиденс был всего лишь промежуточным пунктом, куда я завернул, чтобы проведать своего старого друга, тоже весьма известного антиквара. Направляясь к нему на Барнз-стрит, я и наткнулся на дом, о котором веду сейчас свой рассказ. Переполнившее меня тогда чувство сугубо профессионального восхищения не помешало мне, однако, разглядеть, что он стоит незаселенным, и, враз позабыв о запланированной поездке в Новый Орлеан, я тут же принял решение снять его для себя и пожить в нем некоторое время. Быть может, это желание, будучи минутной блажью, так и осталось бы неосуществленным, если бы не та странная неохота, с которой Гэмвелл (так звали моего друга) отвечал на мои настойчивые расспросы об этом особняке. Более того, я почувствовал, что мой приятель не желает, чтобы я даже близко подходил к этому дому. Боюсь, впрочем, показаться несправедливым по отношению к бедняге ведь тогда дни его были уже сочтены, хотя оба мы еще не подозревали об этом. Гэмвелл принял меня не в кабинете, как обычно, а в спальне, где он лежал в постели, мрачно уставившись в потолок. Видимо, он чувствовал себя прескверно, и даже мой визит не очень его обрадовал, несмотря на то, что мы не виделись уже несколько лет. Пристроившись у изголовья больного, я с ходу принялся расспрашивать его о доме, предварительно весьма подробно обрисовав его. Столь