вовсю работал плетью, и лошадь аж хвостом крутила от боли и бессилия. Мы настигали соперников.

Я уже начал клониться в сторону, готовясь войти в поворотный круг, один за другим отваливали от нас всадники, и я видел искаженные лица наездников, осатанелые, бессмысленные морды лошадей. И тут Роза, чуть не сбив кого-то, не слушая ни повода, ни шенкелей, у самого поворота на своей сумасшедшей скорости пулей влетела в кукурузу и понесла меня среди тучных стеблей, мотая головой и остервенело брыкая задом.

Все было кончено.

Я плакал. Но никто меня не жалел, никто не сказал ни слова сочувствия.

Николай Иванович тяжело молчал, курил махорку, а в расслабленных голубеньких глазах его стояло безмолвное: ах, ты, погубил лошадь… Какую лошадь погубил!

— Чем это я ее погубил? — сквозь слезы спросил я. — Сама она.

— Нет, не сама, — сказал он густо. — Не сама, — и подул на рябой огонек цигарки.

Не взглянув на меня, он пошел прочь — маленький, сухонький, чуть прихрамывая, как всегда прихрамывал он после трудного скакового дня.

…С тех пор прошло много времени. Тот давний урок открыл мне впоследствии, как много у любви суровых обязательств, как часто нужно держать самого себя в узде, чтобы в один прекрасный день не рухнуло все счастье разом.

И еще я понял, что самое главное, самое важное — это дорога на ипподром, а скачки только проверяют ее.