Томаса бросать всё, садиться на коня и ехать сюда, в эту корчму. И всё повторялось с завидным постоянством. Трое братьев-разбойников, пирующих за столом, стоящим посреди зала, приземистый, кряжистый корчмарь за стойкой, громадная, резная рама без зеркала при входе… Томас всё собирался расспросить корчмаря об этой раме и о том, что случилось с зеркалом, да всё как-то не случалось.

Всё то же, всё те же.

Вот только человека в низко надвинутом капюшоне и с посохом паломника, сидящего в дальнем углу он ни разу больше не видел…

Теперь в том углу садился Томас, заказывал миску жареной свинины, кувшин вина, и сидел допоздна, а потом уходил спать, чтобы на рассвете отправиться обратно.

Корчмарь привычно кивнул Томасу, когда тот вошёл, тот кивнул в ответ. Братья-разбойники не обратили внимания на вошедшего, занятые своими разговорами о том, кто кому и что должен. Томас уселся на привычное место и достал письменные принадлежности. Он даже не заметил, как перед ним появились миска со свининой и кувшин вина. Ветерок навеял тему:

Ну вот, подумал Томас, пока можно отложить в таком виде, потом немного подшлифовать — и готово. Он довольно откинулся на спинку скамьи, потянулся, поднял голову и неожиданно встретился взглядом с блеском глаз из-под низко надвинутого капюшона.

Что-то рухнуло — то ли миска на пол, то ли сердце в пятки…

Какое-то время Томас сидел неподвижно, кажется, не дыша, затем резко втянул в лёгкие воздух — и неожиданно успокоился. Всё-таки не один год ждал он этой встречи, ждал — и готовился… Вот только знать бы, к чему… Не один год…

— Двенадцать лет.

— Что? Ах, да. Двенадцать лет.

Некоторое время оба молчали, глядя друг на друга. В корчме наступила полнейшая тишина, даже братьев-разбойников не было слышно.

Томас опустил глаза…

— Тогда, после нашего разговора, я просто не знал, что и думать… И верил и не верил. Сколько ходит историй, и устных, и записанных на бумаге, о таких сделках… О том, как Некто даёт простому человеку всё, что тот ни пожелает — славу, богатство, что там ещё, в обмен на душу. Если другим так везло, то чем хуже я? Мальчишеская глупость, самонадеянность… Ничто не даётся даром, это я понимал и раньше. Потом я понял, что и цена цене — рознь. А я к тому же и цену-то не знал… Правду говорят, неизвестность — хуже смерти.

Томас говорил и говорил. Сбивчиво, глядя в стол, не смея поднять глаз.

Человек в капюшоне молчал и слушал.

— Некоторое время спустя я всё же начал успокаиваться. Во-первых — что-то, где-то, когда-то… Скоро — не скоро… А стихи ведь стали получаться не в пример лучше прежнего… Я бродил по свету, жадно впитывал всё происходящее, и — писал, писал, писал! Всё, что я видел, о чём слышал — всё переносилось на бумагу. Появилась известность. Появились поклонники и покровители. Я спешил жить, спешил писать. Спешил сделать как можно больше. Я ведь не знал — когда?!!

Томас помолчал, собираясь с мыслями. Тишина в корчме звенела миллионами цикад. Здесь не было никого, кроме них. Да и во всём мире, скорее всего — тоже… Томас нервно сглотнул и продолжил. Он спешил выговориться, сбросить напряжение, накопившееся за годы молчания.

— Я не обзавёлся семьёй, не построил дом, не вырастил детей… Я боялся, что когда врасту корнями в землю, в близких, как раз и придёт время, и это будет слишком больно и для меня, и для кого-то ещё… Я бродил и писал… И каждый год, в один и тот же день я приезжал сюда. Срок назначен не был, но я понимал, что всё произойдёт именно в этот день. Только вот — какого года? Садился на это место и ждал. Я знаю, что рано или поздно платить придётся за всё:

Томас ещё немного помолчал.

— Мне не стыдно за свою жизнь. Я жил, как умел. Называйте цену. Я готов платить.

Человек — человек? — в капюшоне молчал. Как и в прошлый раз, он просто сидел, и нельзя было понять, то ли из-под капюшона незаметно и внимательно наблюдает за Томасом, то ли просто дремлет.

Пауза затягивалась. Томасу ужасно хотелось поёрзать на скамье, устроиться поудобнее, ему казалось, что сидит на этой скамье он уже двенадцать долгих лет, всё тело у него невероятно затекло и совершенно необходимо срочно переменить позу…

Казалось, под капюшоном мелькнула мимолётная улыбка…

Томас шумно сглотнул. Слова паломника вновь прозвучали неожиданно.

— Знаешь, а ведь, в сущности, ты мне ничего не должен. Никто не может дать человеку сверх того, что Бог уже вложил при рождении. Только человек такое существо, что не всегда знает о том, что в него вложено. И не всегда умеет этим распорядиться. Иногда ему просто не хватает уверенности в себе. Вот так. Ты знал, что Дар у тебя есть. В тебе не было уверенности. Я лишь слегка подтолкнул тебя. Чтобы ты поверил. Не мне поверил — в себя. Ты же знаешь, что люди, как правило, в первую очередь верят другим, и только потом — себе. Вот и всё. Ты, наконец-то — поверил. И стал тем, кем должен был стать. Поэтом. Твои стихи — и есть твоя плата. Да к тому же — каюсь, как ни нелепо это звучит… Я ведь заставил тебя двенадцать лет думать о расплате. Кто-нибудь более слабый наверняка сошёл бы с ума или наложил на себя руки. А ты — выдержал. Мы в расчёте, Томас. Мне не нужна твоя душа, она — в твоих стихах. А семья, дом… Ты ведь бродяга по жизни, и сам это прекрасно знаешь! Такие, как ты, не заводят ни семьи, ни дома. Их удел — бродить по миру и писать. Без таких, как ты, мир был бы гораздо беднее. Прощай, Томас!

— Кто ты?

Капюшон, наконец, откинулся. На Томаса с