иначе: весь мусор от ума без царя в голове и без атамана тоже — от ума, который гуляет сам по себе туда, сам не зная, куда.

А туман клубится все ближе, заслоняя собой вселенную, и наши, пока неприкаянные, души неостановимо влечет в него. Не надо мне туда! Я все понял! Исправлюсь! Больше сам не допущу и другим не позволю!.. Ноль внимания. Закон простой: что наблевал, в то и мордой…

Как и обычный туман, этот навалился не сразу, а сначала коснулся своими полупрозрачными ошметками.

Первой пролетела Баба-Яга на метле. Чуть пониже махала крыльями сорока-ворона с котелком каши в лапах. А по земле астральной Колобок деловито поспешал от дедушки-бабушки к жизни молодой, самостоятельной. Откуда-то сбоку выскочил Заяц с АКМ наперевес, толкая дулом перед собой связанного Волка, который сипел, приглушенный кляпом:

— Ну, З-з-заец!.. Ну, по-го-ди-и-и!..

За что тут же получал прикладом в костлявый зад.

— Все, Волчара, — ухмылялся плотоядно Заяц. — Отольются тебе теперь заячьи слезки!.. Четыре сыночка и лапочка дочка… И семеро козлят… Ты что, из голодного леса? Тебя в зоопарке не кормили, что ли?..

Волк тщетно пытался подобрать раздувшийся от обжорства живот.

А потом серая туманность скрыла все. Опять я один остался. Понятно — сюда каждый за своим приходит…

Из марева стало проявляться что-то громадное и красное. Со страшным скрипом через равные промежутки времени: Хрум… Хрум… Хрум… Хрум…

Из тумана вылетела громадная сосулька и вонзилась острием в снег прямо у моей ноги. Еле успел убрать, чтоб не проткнула — краем глаза заметил и дернулся. Рядом с сосулькой хрустко впечатался громадный красный сапог с налипшими снежными комьями. Увернулся. С красной же шубы, щедро покрытой морозными узорами, свисал снежно-ледяной занавес. Я испугался, что он вот-вот рухнет на меня. Но, отбежав подальше, понял, что нависала борода и что передо мной великан Дед Мороз. И тут надо мной камерой центрифуги со страшной скоростью мелькнул красный мешок и, резко остановившись, опустился в снег.

— Здравствуй, деточка! — услышал я громоподобное приветствие. — Я тебе подарочек принес! — и полез лапищей в мешок.

Меня обуял панический страх — раздавит же подарочком, и я с воплем: «Не хочу подарочка, мама-а-а!» — бросился в чащу леса.

А тут и зима кончилась. Наоборот — жаром дохнуло. У подножия скалы, где я, оказывается, стоял, в жерле мини-вулкана, затыкая его, утвердилась громадная раскаленная сковорода диаметром метров в сто. По всей ее гладкой поверхности что-то подскакивало, будто шкварки от выбросов раскаленного жира или как саранча на поле. Присмотрелся: это были люди! Самые натуральные люди, в смысле: в чем ушли, в том и вернулись… Они-то и скакали, шлепаясь этой самой натурой на раскаленную сковороду и тут же выпрыгивая вверх, оставляя на ней быстро чернеющие шматки приставшего к металлу собственного мяса. Чад стоял густющий. Повсюду без видимого мне порядка были на нем подвешены топоры, вилы, грабли, лопаты, рогатины, пики и прочий сельхозинвентарь. Время от времени прокопченные чадом волосатые черти хватали инструмент и тыкали им в пытающихся вылезти из сковороды грешников. И те с диким визгом низвергались вниз, принимаясь за свой нескончаемый танец: кто гопака давал, кто рок-н-ролл спортивный, кто брэйк, а кто и вовсе пытался птичкой стать, да только грехи, видать, не пускали — опять присковородивались. Чад, дым, стон, вой, визг, скрежет зубовный… И довольное всхрюкивание чертей, откровенно получавших удовольствие от своей работы.

— Ад… — выдохнул я вместе с клоком чада.

— Да нет, милейший, — раздался вкрадчивый голос сзади. Я вздрогнул и обернулся. — Это рай для мазохистов, — закончил фразу козлокентавр красно-черного цвета. Видать, тоже прикоптился.

— Здрасте, — по интеллигентской привычке кивнул я.

— Да уж здравствуем-ме, здравствуем-ме-е, уж которое тысячелетие отлично здравствуем-ме! — радостно сообщил он, потирая пальцы в золотых перстнях с большими кровавыми рубинами. — В последнее время, правда, гораздо веселее стало: чернушечников-триллерщиков трейлерами доставляют… Веселый народец! За тысячелетия такого не придумали, чего они лет за десять наваяли нам на радость, себе на оргазм. Видите, как блаженствуют?! До костей пробирает.

— Что ж, они только сковороду и придумали? — удивился я, вспоминая, что читывал ужастики куда круче этого древнего сооружения.

— Что вы, что вы, ми-ми-лейший! — обрадовался козлокентавр. — Извольте, провожу… Экскурсию, так сказать по фантазиям человеческим.

— Благодарю вас, любезный хозяин, — решительно отказался я. — Мне этого развлечения и в том мире хватило. Успеха вам в вашем благородном деле очищения и удовлетворения! Позвольте откланяться…

Я стал подозревать, что если не исчезну тотчас в тумане, то и сам на сковороде окажусь.

— У нас не неволят, — гордо ответил козлокентавр. — Свобода и демократия! И права человека!

— Вы бы еще на Киотский протокол внимание обратили, — посоветовал я, удаляясь. — А то чадно тут у вас, вредные выбросы в атмосферу…

— Увольте, батенька, — засмеялся мне вслед распорядитель аттракциона. — Где ж вы тут атмосферу обнаружили?

— Ноосферу, — пробормотал я себе под нос, — ноосферу я имел в виду… Ч-черт! Надо под ноги смотреть, а то угодишь с разбегу в озеро нечистот! Уж их-то ассенизаторы человеческих душ нарыли изрядно…

— Вас проводить? — выскочил из тумана помянутый, утирая с морды черный чадный пот.

— Да нет уж, спасибо, — отказался я от помощи. — Предпочитаю сам мир исследовать.

Остановил меня крепкий удар лбом. В виртуальных глазах потемнело. Очнулся уткнутый лицом в шершавую кору дерева. Кора была более чем натуральная — на ней засыхала кровь с соплями из моего разбитого носа. Утерся, повернулся к миру лицом, а к дереву задом… и тут же сполз этим задом на землю, стараясь провалиться под нее. Не вышло. Наверное, корни не пустили. Или грехи?.. Дело в том, что на толстенной нижней ветке, свесив ноги, сидел страшный, совершенно бандитского вида одноглазый мужик в рогатом шлеме. А перед ним на другой толстой ветке висели в петлях три висельника, раскачивавшиеся на холодном ветру. Разной свежести висельники: у одного уже были выклеваны воронами глаза и пощипаны щеки, у другого вовсе лица не просматривалось, а третий — совсем свеженький, даже гримаса ужаса с лица не сползла и штаны не просохли.

Одноглазый хихикал и приборматывал:

— Ах вы, красавчики мои!.. Листья жизни на древе бытия… Я вот тоже когда-то эдак висел… Хорошо думалось о судьбах мира… И вы подумайте — потом обсудим…

— Эй, папаня! Посторонись! — раздался