показалось, что боли не будет, что это просто такая необходимая мера, показательное выступление.

Но в ту же самую секунду боль вошла в тело. С быстротой летящей искры пронеслась по нему, уперлась в макушку, застучала в кончиках пальцев. Если бы не сжатые зубы, он не смог бы сдержать крик, заорал бы на всю казарму, на всю часть, на всю ночную темноту. А так он просто взвыл, сдавленно, по-собачьи, и затих. Он не плакал. Но из глаз текли слезы.

— Теперь вторую ногу, — Пинин голос за спиной.

Потом, переваливаясь с пятки на носок, Окуджава дошел до кровати, кое-как улегся, укрылся с головой.

— Эй, Окуджава, ты как? — чей-то шепот прямо над ним.

Он хотел сказать, что все нормально, но не смог, язык не слушался. Ему казалось, что эти два удара каким-то образом повредили все его внутренности. Но уже наутро Окуджава не чувствовал боли, даже в ногах. Вообще ничего, как будто все случившееся накануне ему просто привиделось. Напоминали о произошедшем только Пинины глаза. В них была абсолютная уверенность, что Окуджава больше никогда его не ослушается.

• • •

Бывали, правда, случаи, когда, столкнувшись с беспрекословным и слишком уж буквальным выполнением собственных поручений, Пиня отставал от другого навсегда. Больше всего на свете он не любил неловкие ситуации и, когда становился виновником одной из них, хотел поскорее все замять, спрятать. Как, например, в тот раз, когда ему приспичило сходить по нужде.

Расположившись в туалете, уже спустив штаны, Пиня понял, что не взял с собой бумагу.

— Дневальный! — крикнул он (пришлось позвать несколько раз, прежде чем дневальный понял, откуда именно доносится голос). — Принеси мне бумаги какой-нибудь.

Через минуту дневальный вернулся и протянул Пине скомканный листок:

— У меня есть только это.

— Спасибо, — сказал Пиня.

Сконфуженный дневальный вернулся на место, а Пиня развернул бумагу. Это было письмо. Пиня не хотел его читать. Использовать чужие письма для подобных целей как-то неправильно; но выбора не было, так что лучше не вдаваться в подробности. Но взгляд сам скользнул по нескольким строчкам. Аккуратный крупный женский почерк. Клетчатая бумага, синие чернила. Письмо было от матери.

«Один мой друг говорит, что тебе лучше остаться там, служить по контракту, все равно в городе работы нет». Фраза показалась Пине странной. Почему она не написала «дядя Петя» или «дядя Вася», или как там этого друга могут звать. Если сын ушел в армию после школы, то до этого они явно жили вместе. По идее любой сын знает друзей своих родителей. Ну, хотя бы кого как зовут. Пиня продолжил читать.

«Но, мне кажется, я к такому не готова. Время потихоньку приближает нас к встрече, сокращает разлуку. Скоро я начну покупать тебе новые вещи».

Пиня заставил себя прекратить чтение. Ему была нужна подтирашка, а не чужие откровения. В чтении чужих писем всегда есть неловкость случайного наблюдателя, что-то постыдное. А учитывая ситуацию, Пине было неловко вдвойне. Но выхода не было. И в итоге он использовал бумагу, как и собирался.

Больше он того солдата никогда ни о чем не просил.

• • •

В тот раз снова пошли в наряд по столовой. Эти наряды не любил никто. Во внутренних помещениях, несмотря на то что их постоянно мыли, стоял гнилостный запах, который буквально въелся в пол и стены, пропитал воздух и не выветривался никогда. Ну и сама работа, которую приходилось выполнять: мытье посуды за несколькими сотнями человек, перетаскивание различного рода тяжестей (одни огромные котлы с готовой пищей чего стоили) и, наконец, самое неприятное — избавление от отходов. Все объедки собирались в большие пластиковые бочки и выносились на задний двор, самое зловонное место во всей части. Словом, удовольствие, и то весьма сомнительное, получали только молодые, физические муки которых компенсировались обилием еды.

Пине была непонятна их одержимость набиванием желудка. Они ели все, что только могли найти и что хотя бы отдаленно напоминало пищу. В наряде он не пытался это пресекать. Но это происходило не только в наряде, а продолжалось постоянно.

Каждый день Пиня обнаруживал то крошки на чьей-нибудь простыне, то натыкался на что-то засохшее или заплесневевшее в одной из солдатских тумбочек. Однажды, зайдя в туалет, он увидел там парня, справлявшего нужду, сидя на корточках, и при этом жевавшего здоровенный кусок хлеба. Пожалуй, это был первый и последний раз, когда Пиня был настолько удивлен, что даже не смог толком разозлиться. Это было смешно и мерзко одновременно. Он тогда поднял шум, построил роту, отчитал бедолагу перед всеми, но не стал его наказывать и вообще постарался забыть об этом случае и никому (в первую очередь самому себе) о нем не напоминать. Но потом каждый раз, увидев того солдата, он вспоминал его скрюченную позу, растянутый жующий рот и безразличные глаза.

Пиня не помнил за собой ничего подобного. Он вообще не помнил голода и боли, заставил себя не вспоминать. Его прошлое существовало отдельно. Пиня считал, что память о моментах собственной слабости размягчает характер и ограничивает волю. Он не мог этого допустить.

Все проходило как обычно. Ближе к полуночи столовая была надраена и подготовлена к завтрашнему дню. Кто-то еще заканчивал работу, но большинство солдат просто слонялось без дела по опустевшим залам и цехам. Пиня уже хотел было сказать, чтобы все собирались у выхода, как вдруг у него зазвонил мобильник.

Проговорив около минуты (правда, в основном он слушал, отвечая только «да» и «хорошо») и сказав, что скоро перезвонит, подозвал одного из молодых и велел срочно найти Гришу.

Гриша был единственным человеком в роте, кого все, включая офицеров, называли по имени. Ни одно прозвище к нему так и не прилипло, а фамилия была слишком безликой — Иванов. Он был сержантом. А еще он был самым добродушным человеком на свете. Положение обязывало хотя бы к минимальной строгости, но Гришу слушались и без этого. Ему попросту невозможно было отказать, никому это в голову не приходило. Каждому хотелось заслужить хоть частичку его одобрения, получить в свой адрес его улыбку, хотя бы на секунду почувствовать себя его другом. Всеобщий страх, связанный с Гришей, был только один: его боялись разочаровать.

— Чего хотел? — Гриша стоял перед Пиней, которому пришлось подавить в себе желание улыбнуться в ответ. Для Пини Гришина открытость была сродни провокации — он вызывал ровно те эмоции, без которых Пиня старался обходиться.

— Слышь, Гриша, у тебя во взводе есть же этот, Онищенко?

— Да.

— Короче, помнишь, я пару недель назад одного в город на ночь отправлял?

— Ну вроде. А