- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (5) »
вдохновенный голос солирующей скрипки: мии-ля… мии, ля-до-ми фаа-до…
— Спасибо!
— Я за чаем, — вышел и, быстро сориентировавшись в маленькой квартирке, направился на кухню.
Чайник нашёлся легко: старомодный, со свистком. Я поставил его на возмутительно чистую плиту, после чего, поразмыслив, открыл холодильник. Нехорошо, конечно, лазать по чужим холодильникам, но я помнил, что больным нужно много пить, и желательно чая, и желательно с малиновым вареньем. Или с мёдом. Или с мёдом и лимоном.
В холодильнике я надеялся разыскать хоть что-то из немногочисленных вкусных средств народной медицины, но я их не нашёл. Более того — я не нашёл ничего.
Какое-то время я тупо разглядывал пустые решётчатые полки. Потом окинул взглядом уютную кухоньку с дубовой мебелью в стиле кантри.
Под капризный смех скрипки, летящий из-за закрытой двери спальни, я облазил все шкафы — пока не убедился в том, что, кроме чая шести сортов, в квартире нет ни крошки съестного.
Бедной девочке не на что купить даже хлеба? Но она не похожа не нищенку, отнюдь, и… на диски-то денег хватает…
Не зная, что и думать, я вернулся в комнату — и замер на пороге.
Девчонка сидела на кровати, поджав ноги под себя, покачивая головой в такт Хейфецу и вскинув улыбчивое лицо к потолку. Я не видел её глаз, затенённых опущенными ресницами, но видел, что от бледности её не осталось и следа.
— А, вернулись! — она обратила на меня ясный росистый взгляд. — Чайник ещё не вскипел?
— Не… нет. Вы… вам лучше?
— Можно и на «ты». Вы видели холодильник, да?
Я молчал. Говорить было нечего: оставалось только ждать объяснений.
— Бо… Можно я буду называть вас так?
Я дёрнул плечом. Бо так Бо. В данный момент меня это волновало в последнюю очередь.
— Бо, мне не нужна «Скорая», — она встала и подошла ко мне: от её хромоты не осталось и следа. — Мне не нужна еда. Мне нужна только музыка. Я живу ею… в прямом смысле этих слов.
Я молча смотрел на неё сверху вниз. Логично было бы думать, что меня разыгрывают — но откуда-то я знал, что это не так.
— Вы же не скажете никому, правда? — глаза её были очень, очень серьёзны.
— Кто… ты?
— А на кого я похожа? — она пожала худенькими плечиками. — Девчонка, питающаяся музыкой. Не так уж и страшно, если подумать. Или страшно?
— Нет. Не страшно, — чего-чего, а страха она у меня точно не вызывала. — Ты поэтому покупаешь диски?
Она кивнула:
— Так вы сохраните мою тайну?
— Можно и на «ты», — устало сказал я.
— Можно, — легко согласилась она. — Так ты сохранишь мою тайну?
Я долго смотрел на неё.
Я сам себя удивлял своим спокойствием.
— Как тебя хоть зовут-то, чудо? — спросил я потом.
Я не ответил на её вопрос. Но она поняла мой ответ.
— Спасибо, — и улыбнулась краешком порозовевших губ. — Зови меня Ми.
Она тоже подрабатывала продавцом-консультантом, только в книжном. Детском. На полставки. На её бедже написали «Мия», но я не знаю, было ли это её настоящим именем. Уютный был магазинчик. Я частенько забирал Ми с работы, и частенько находил её на диванчике в игровом уголке с книгой сказок в руках, окружённой завороженными детьми, побросавшими игрушки. Читала она восхитительно, убедительно изображая и принцесс, и разбойников, и Кощеев. В итоге довольны были все: работники магазина, сами дети и их родители, которые на время покупок могли доверить непоседливое чадо в надёжные руки. А ещё в магазине целый день играла музыка. Классическая, для Ми — самая вкусная. Правда, преобладали нелюбимые ею обработки, да и приедалось изо дня в день слушать одно и то же. Так что после работы я провожал её домой, где её ждал свежий ароматный Равель или пряный Дебюсси, или терпкий, с нотками печальной горечи Рахманинов, или чистый, как горный ключ, Моцарт. Мы ходили в уютные кофейни с мягкими диванчиками и на концерты в Консерваторию, в бархатно-красный кинозал Художественного и багряно-золотое святилище Большого театра. Мы гуляли, смотрели, слушали, болтали, смеялись… Кто угодно принял бы нас за влюблённых, но мы были друзьями. Друзьями ближе, чем любовники. У Ми не было никого, кроме меня. Я не спрашивал о её родителях или друзьях, но я никогда не видел, чтобы её навещали или чтобы ей звонили. У неё и телефона-то не было. И компьютера. Только музыкальный центр и книги: она любила читать. А ещё дутый медный чайник. Чай она тоже любила — в отличие от еды. «Я только чай пью, и только потому, что он вкусный», — сказала она как-то. На моё возражение, что еда тоже может быть вкусной, Ми только рассмеялась. У меня существовали родители и бывшие однокурсники, и приятели, и коллеги — но на самом деле у меня тоже не было никого, кроме неё. И я понял это, только когда мы встретились. Я иногда задумывался, чем же она пробила ледяную стену отчуждения и равнодушия к жизни, за которой я спрятался три года назад, но тогда не находил ответа. Тогда.
— Нет, Григ всё-таки потрясающий! — И не думал спорить. А он чем пахнет? — Морем. Фьордами. Норвегией. — Э нет, это всё несъедобное! — А вот и да! Знаешь, иногда бывает такой воздух, который хочется пить? Вот Григ — он как этот воздух… В тот вечер мы снова сидели в её маленькой светлой комнате с высокими окнами, пили чай с ароматом ванили и слушали сонаты Грига для скрипки и фортепиано. Москва уже плыла по талым водам, на деревьях бухли почки, и ветер бросал в лицо свежие нотки новой весны. Я начал забывать, сколько дисков распечатал в этой комнате: с Ми время летело незаметно, и казалось, что мы всегда собирались у неё и говорили обо всём на свете, и слушали что-нибудь хорошее и классическое. Что не было прошлого до неё, и было только настоящее — с ней. — Как на работе дела? — Обычно. Ребятам уже наскучило шутить по твоему поводу, так что рутина рутиной. А у тебя? Что сегодня читала? — «Братья Львиное Сердце». — А, твоя любимая сказка… — Ага. — Грустная она. И не для детей. — Нет, как раз для детей. Ребёнку легче поверить в то, что после смерти есть что-то ещё. Я пожал плечами. Тогда я об этом не задумывался. Слишком страшно становилось: находилось много доказательств того, что за гранью ничего нет, и очень мало доказательств обратного. — О, третья соната! Моя любимая! Я вцепился в чашку, словно боялся упасть. Скрипка металась в тревожном до-миноре среди бури фортепианного аккомпанемента — но я слышал не её, а голос председателя жюри, аплодисменты полного зала, восторженные трели звонков и сообщений… …а потом — звук, с каким телефон разбивается о стену, и глухой мамин голос, заевший в ушах одними и теми же слова… — Бо, а ты же
Она тоже подрабатывала продавцом-консультантом, только в книжном. Детском. На полставки. На её бедже написали «Мия», но я не знаю, было ли это её настоящим именем. Уютный был магазинчик. Я частенько забирал Ми с работы, и частенько находил её на диванчике в игровом уголке с книгой сказок в руках, окружённой завороженными детьми, побросавшими игрушки. Читала она восхитительно, убедительно изображая и принцесс, и разбойников, и Кощеев. В итоге довольны были все: работники магазина, сами дети и их родители, которые на время покупок могли доверить непоседливое чадо в надёжные руки. А ещё в магазине целый день играла музыка. Классическая, для Ми — самая вкусная. Правда, преобладали нелюбимые ею обработки, да и приедалось изо дня в день слушать одно и то же. Так что после работы я провожал её домой, где её ждал свежий ароматный Равель или пряный Дебюсси, или терпкий, с нотками печальной горечи Рахманинов, или чистый, как горный ключ, Моцарт. Мы ходили в уютные кофейни с мягкими диванчиками и на концерты в Консерваторию, в бархатно-красный кинозал Художественного и багряно-золотое святилище Большого театра. Мы гуляли, смотрели, слушали, болтали, смеялись… Кто угодно принял бы нас за влюблённых, но мы были друзьями. Друзьями ближе, чем любовники. У Ми не было никого, кроме меня. Я не спрашивал о её родителях или друзьях, но я никогда не видел, чтобы её навещали или чтобы ей звонили. У неё и телефона-то не было. И компьютера. Только музыкальный центр и книги: она любила читать. А ещё дутый медный чайник. Чай она тоже любила — в отличие от еды. «Я только чай пью, и только потому, что он вкусный», — сказала она как-то. На моё возражение, что еда тоже может быть вкусной, Ми только рассмеялась. У меня существовали родители и бывшие однокурсники, и приятели, и коллеги — но на самом деле у меня тоже не было никого, кроме неё. И я понял это, только когда мы встретились. Я иногда задумывался, чем же она пробила ледяную стену отчуждения и равнодушия к жизни, за которой я спрятался три года назад, но тогда не находил ответа. Тогда.
— Нет, Григ всё-таки потрясающий! — И не думал спорить. А он чем пахнет? — Морем. Фьордами. Норвегией. — Э нет, это всё несъедобное! — А вот и да! Знаешь, иногда бывает такой воздух, который хочется пить? Вот Григ — он как этот воздух… В тот вечер мы снова сидели в её маленькой светлой комнате с высокими окнами, пили чай с ароматом ванили и слушали сонаты Грига для скрипки и фортепиано. Москва уже плыла по талым водам, на деревьях бухли почки, и ветер бросал в лицо свежие нотки новой весны. Я начал забывать, сколько дисков распечатал в этой комнате: с Ми время летело незаметно, и казалось, что мы всегда собирались у неё и говорили обо всём на свете, и слушали что-нибудь хорошее и классическое. Что не было прошлого до неё, и было только настоящее — с ней. — Как на работе дела? — Обычно. Ребятам уже наскучило шутить по твоему поводу, так что рутина рутиной. А у тебя? Что сегодня читала? — «Братья Львиное Сердце». — А, твоя любимая сказка… — Ага. — Грустная она. И не для детей. — Нет, как раз для детей. Ребёнку легче поверить в то, что после смерти есть что-то ещё. Я пожал плечами. Тогда я об этом не задумывался. Слишком страшно становилось: находилось много доказательств того, что за гранью ничего нет, и очень мало доказательств обратного. — О, третья соната! Моя любимая! Я вцепился в чашку, словно боялся упасть. Скрипка металась в тревожном до-миноре среди бури фортепианного аккомпанемента — но я слышал не её, а голос председателя жюри, аплодисменты полного зала, восторженные трели звонков и сообщений… …а потом — звук, с каким телефон разбивается о стену, и глухой мамин голос, заевший в ушах одними и теми же слова… — Бо, а ты же
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (5) »