Старик не ответил. На лице его не отразилось ничего.

— Неправда, он справедливый! — сказал мальчик громко и запальчиво, и лицо его под светлым выгоревшим чубиком волос порозовело от негодования. — Он очень справедливый и все знает!

Меня поразило, что мальчик говорит о старике, как об отсутствующем, хотя стоит с ним рядом.

— А он не слышит, — сказал мальчик.

— Ничего не слышит?

— Ничего.

В этом невозможно было сомневаться. Старик во время нашего разговора не двинул ни одной морщинкой на лице. Он был глух.

— Это твой дедушка?

Глухота обрекла старика на монологи. Он лишен был возможности слушать собеседника, он вынужден был говорить один. Мысли переполняли его. Неподвижный, прикрученный одеялом к креслу, он смотрел в простор за откосом и мечтал о летающих людях.

— Мы трехмерные существа, живущие в трехмерном мире, — заговорил он опять. — Но удивительно, до чего мало мы используем третье измерение. На плоскости проходит наша жизнь, и мы передвигаемся почти исключительно по плоскости. Высота наших многоэтажных зданий ничтожна в сравнении с шириной наших городов. Высота, на которой летают самолеты здешнего аэродрома, ничтожна в сравнении с длиной их трасс. Длина туннелей московского метро — сотни километров, а глубина — несколько десятков метров. Наши поезда, суда, автомобили движутся только по плоскости. Мы изучили каждый вершок поверхности нашей планеты, но не знаем, что находится в шести километрах под нами! Наша жизнь издавна приурочена к плоскости, к двум измерениям, и вот почему мы живем так тесно. Овладеть трехмерностью пространства — не с натугой, не урывками, не для некоторых, а свободно, щедро и просто, как владеют им все эти птицы и букашки, можно, только научившись летать.

Вы мне скажете, что авиация — тоже выход в третье измерение, — продолжал он, угадывая, что я возразил бы ему, если бы он мог меня слышать. — И вы совершенно правы. Авиация — рывок из второго измерения в третье, героический рывок. Наш век — век освобождения человечества, в том числе и от плоскости. Человек впервые увидел свой мир не сбоку, а сверху, — разве уже одно это не великий переворот? До нас жили тысячи поколений, но ни один человек ни разу не видел мир таким, каким он предстал перед нашими глазами благодаря авиации. Наше искусство консервативно и косно. Художники по–прежнему изображают землю, увиденную с земли, и море, увиденное с берега. Облака у них плоские, какими кажутся снизу, расставленные в одной плоскости по плоскому небу. А ведь с наших самолетов мы видим облака совсем другими. Они — как горные хребты, висящие в пространстве без опоры, они — как башни, устремленные ввысь, они — как извивающиеся в пустоте драконы. Они многоярусны, многоэтажны, они прорезаны столбами света, в них исполинские сумрачные пещеры с клубящимися сводами, они всегда трехмерны и объемны, и плоского в них нет ничего. А какая радость смотреть на облака сверху! Они белы, как снег, но в их белизне есть лиловатость — ведь они отражают тайную лиловатость верхнего неба… Или вдруг в разрыве увидеть полыхание заката — далеко внизу, отраженное в каком–нибудь озере, в бездне под тобою. Или две луны — одна висит в небе с тобой наравне, а другая, совершенно такая же, смотрит на тебя снизу, с поверхности моря…

Он закрыл глаза — наверно, чтобы яснее представить себе облака. Но вот его острые зрачки опять уставились мне в лицо.

— Для того чтобы оторваться от земли, — продолжал он, — нужна была скорость. И вся история авиации — это история борьбы за скорость. Сто километров в час. Невероятно! Сто сорок километров в час! Во время Отечественной войны истребители летали со скоростью, превышавшей триста пятьдесят километров. После войны мы полетели быстрее звука… Это достигнуто меньше чем за одну мою жизнь. А вы говорите, что я не люблю авиации!.. Для того чтобы оторваться от земного шара, нужно делать восемь километров в секунду. В шесть раз быстрее, чем летит артиллерийский снаряд. Такая скорость тоже уже достигнута и тоже уже превзойдена. Впрочем, это уже не авиация, а космонавтика… Но чем быстрее мы движемся, тем меньше становится наша земля. Какой громадной казалась она Магеллану, потратившему пять лет, чтобы оплыть ее кругом. А теперь космонавт делает виток вокруг земного шара за час с небольшим. Пройдет несколько лет, скорости еще возрастут, и люди начнут заселять другие планеты. Мы движемся все быстрее, но зато земля, словно по волшебству, сжимается у нас на глазах. Белое море оказывается рядом с Черным, Атлантический океан рядом с Тихим. Земной шар съеживается, и в конце концов мы превратим его в зернышко, в пылинку. Увеличивая скорость, мы всегда теряем столько же, сколько находим. Пешеход, прошагавший пятьдесят километров, видит больше, чем автомобилист, проехавший по шоссе пять тысяч. Разве я против скорости? Нет, я за скорость! Только нужно научиться приобретать, ничего не теряя. Нужно вести борьбу за скорость и тут же, одновременно, бороться за медленность. За то, чтобы летать как можно медленнее. Чтобы неподвижно стоять в воздухе, вот как эта стрекоза.

— Но ведь существуют вертолеты, — проговорил я.

Старик, конечно, меня не услышал, но вместо него мне неожиданно ответил мальчик.

— Вертолет — тоже летающий ящик, — сказал он надменно. Он, видимо, хорошо изучил мысли своего деда.

— Летать неторопливо, лежать в воздухе, парить в струе ветра! — сказал старик. — Оторваться от подоконника и взлететь на пятьдесят, на сто метров ввысь! Никогда не поверю, что это невозможно. Человек весит каких–нибудь семьдесят килограммов, а ведь мы подымаем целые вагоны выше Гималаев. И не можем поднять семьдесят килограммов на пятьдесят метров. Смешно! — Он и вправду рассмеялся — над тем простофилей, который вздумал бы ему возражать. — Просто руки еще не дошли, просто никто не подумал об этом, один я, человек неученый и всю жизнь слишком занятый… Меня давно удивляет, что мы не замечаем, какой двойной жизнью мы живем. Мы уже думаем о полетах на другие галактики со скоростью, близкой к скорости света, а в обыкновенном каждодневном нашем быту тяжело прикованы к земле, теснимся в узких улицах, в грязных дворах. Выскочить!.. Вырваться!.. Освободиться от тяжести собственного тела!.. Сорваться с этого откоса, пронестись над рекой, проплыть вон над тем лесом, развернуться над заводом и присесть на ту баржу — вот она выползает из–за поворота. На барже доски прогреты солнцем, там можно полежать, подождать, когда она поравняется с нашим откосом, и — взмыть, и прямо сюда!.. Если счастье полета станет доступным каждому, весь наш мир преобразится. У домов не будет дверей, а только окна —